— Дурак он, мистер Патрик. Никогда ни в чём удержу не знал. А ведь правильно говорил мистер Райан: безумства надо совершать осторожно, предварительно сто раз всё обдумав. А уж эта страсть к мисс Шарлотт! «Love is delusion that one woman differs from another»[17] — вот что повторял всегда господин Райан. И ведь когда сам мистер Райан понял, что переговоры с Грантом удачно идут, тот за сестру аж сто тысяч в государственной ренте дать согласился, предлагал же мистер Райан Патрику жениться на мисс Хэдфилд! Неплохо было бы. Пятьдесят тысяч на дороге не валяются. В семье такие деньги остались бы, разве плохо? И Джозефа этот план устраивал — тогда бы Патрик о доле братьев и не заикнулся бы. Но тот ни в какую. Ну, не дурак ли?
— А мистер Джозеф? Он был доволен тем, что случилось с мистером Патриком?
— Мистер Джозеф всегда говорил: «Be optimistic, all the people you hate are going to eventually die…»[18]. Умнейший человек. Чего бы ему быть недовольным? Теперь у него годовой доход — свыше трех тысяч фунтов, а так как живёт он у племянника на всём готовом, эти денежки ему пойдут на карманные расходы. Плюс — мисс Летти, молоденькая девка, ядреная, всегда под боком. Разве плохо?
— И его не мучила совесть?
— С чего бы? — удивился Лорример, — он всегда твердил, что мораль, мол, как искусство — надо провести черту в нужном месте. Говорит, что у некоторых кругозор — это круг с нулевым радиусом. Они называют его точкой зрения. А на мир надо смотреть широко…
По счастью, они уже приближались к Холлингворту, и Мэтью Лорримеру пора было выходить.
После их вежливого расставания, Донован снова вынул платок и утёр вспотевшее лицо. Ему казалось, что он одновременно стёр с глаз многодневное наваждение, но в итоге в глазах совсем не просветлело. За окном дилижанса сияло летнее солнце, ветерок, проникая в открытое окно, чуть шевелил занавеску и доносил внутрь стрекотание кузнечиков и неумолчный напев насекомых. Скрипели рессоры кареты, разговаривали попутчики, — но Донован не слышал ничего, он словно оглох от недавнего душевного потрясения.
Добравшись до Солфорда, Чарльз в гостинице распаковал папку с офортами, поставил на мольберт портрет мистера Райана Бреннана. Долго всматривался. Этот человек, столь восхищавший, теперь словно умер для него — и эта смерть изменила написанный на полотне облик: проступил ледяной и безжалостный холод глаз, резче обозначилась твердая линия красивых губ, заметны стали высокомерие и надменность человека, полагающего, что законы людские и Божьи написаны не для него. Сын ведьмы и хладнокровного, лицемерного мерзавца, сумевшего одурачить всех вокруг личиной добропорядочного человека, Райан Бреннан унаследовал бесстрастие матери, её безразличие к добру и злу, и фарисейское, ханжеское двуличие отца.