Донован решился наконец нарушить молчание.
— Вам нравится портрет, мисс Хэдфилд?
Энн, словно испугавшись его голоса, подняла на него остановившиеся глаза, почему-то напугавшие Чарльза, хоть он и не понял, чем именно. Потом она снова перевела взгляд на портрет и губы её чуть шевельнулись, однако Донован снова ничего не услышал. При этом девушка явно смотрела на портрет того, кого любила, и волнение её особенно странным Доновану не показалось.
Однако ещё некоторое время спустя мисс Хэдфилд, казалось, успокоилась.
— Вы не знаете, где ваш брат? — осторожно спросил Донован, — зачем он ушел на болота?
— Он пошел на Дальний выгон.
— Но зачем? В такой дождь?
Энн не ответила, но Донован подумал, что она — именно тот человек, кто может знать ответы на вопросы доктора Мэддокса, и тихо спросил:
— А вы не знаете, мисс Энн, мисс Кэтрин… не болела этой весной простудой?
Мисс Хэдфилд некоторое время молчала, потом кивнула.
— Болела…
— А чем? — решился уточнить Донован.
Мисс Энн пожала плечами, казалось, она говорила, совсем не думая и даже не понимая сказанное.
— Она жаловалась на головные боли после простуды, ей все мерещилось, что камин громко трещит, то грохот грома слышала, то голоса ей слышались трубами Апокалипсиса, то подставки для платья людьми казались, то простыню за призрак принимала, то тараканов на простынях ловила…
— А это правда, что у неё был роман с вашим братом мистером Хэдфилдом?
— Он просто глупец.
Донован очень удивился и снова спросил:
— Эдвард? Почему?
Мисс Энн пожала плечами, всё ещё не спуская глаз с портрета.
— В этом доме почти все глупцы, — проронила она, — и живые, и мертвые…
— Мистер Райан — тоже?
Этот вопрос заставил мисс Хэдфилд вздрогнуть.
— Нет. Эти — умны, — и она быстро пошла к двери.
Чарльз ничего не понял, только почувствовал, как болезненно сжалось сердце.
Через два часа портрет был завершен. Донован был наполнен странным, распиравшим его изнутри ликованием — ликованием творца, создавшего то, что превышает его самого. Чарльз всегда выделял изначальный творческий акт, в котором он стоял перед лицом Божьим, и вторичный — увы, ущербный, где замысел реализовывался. Первичная творческая интуиция, замысел, внутреннее познание проступали внезапно и шли вовсе не от него. Возникала картина… Как любой творец, он быстро постиг вторичность искусства, ибо удручающее и трагическое несоответствие всегда пролегало между пламенем замысла и льдом воплощения. Этот холод проступал в каждом полотне, Донован видел извечную трагедию творчества и границу таланта, страшный суд над человеческим дерзанием. Смирись, гордый человек, ты не Бог…