– Чарльз… Что это?
– Вахтенные.
– Поют?
Теперь и я разглядел их, уже не прячущихся с подветренной стороны, а стоящих на баке у кабестана. Музыка – потому что это была именно музыка и очень гармоничная – лилась над нами: волшебная, как след за кормой или ветер, загадочная, как лунный свет. Я подошел к поручню и заслушался. Словно почувствовав благодарного зрителя, матросы повернулись – во всяком случае, мне показалось, что я вижу множество озаренных луною лиц – и пение полилось еще громче.
– Что с вами, Эдмунд?
Чарльз подошел и встал рядом со мной.
– Музыка!
– Просто вахтенные.
Пение стихло. Кто-то вышел из кубрика и окликнул матросов. Концерт завершился, но луна, звезды и сверкающее море остались.
– Удивительно, как мы умудряемся обратить все эти чудеса себе на пользу – используем звезды и солнце, словно дорожные указатели!
– Никто не в силах заниматься этим, не думая о Творце, – тихо, даже смущенно отозвался Чарльз.
Луну снова поглотило облако. Вода и корабль потускнели.
– Довольно простодушный вывод. Когда я смотрю на часы с репетиром[100], я не всегда вспоминаю о том, кто их изготовил.
Чарльз повернулся ко мне. Лицо его скрывала маска лунного света, как, судя по всему, и мое. С подобающим вопросу благоговением он ответил:
– «Когда взираю я на небеса Твои – дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил…»[101].
– Да это же поэзия! Сам Мильтон не сказал бы лучше!
– Вообще-то псалмы написаны прозой.
– И все-таки мысль, выраженная стихами, кажется более важной и правдивой, чем, скажем, выкладки вашего любимого Нори.
– Вы слишком умны, Эдмунд.
– Я вовсе не собирался… Ох, какой же я невежа! Простите!
– Вы меня вовсе не обидели, ни в коем случае. И все-таки между часами и звездным небом есть некая разница.
– Да, да. Вы правы. Мне только дай повод поспорить – один из самых мерзких плодов подобающего джентльмену образования. Стихи сами по себе чудо – так же, как и проза, да так же, как и все на свете! – это я привык думать о поэзии, как о развлечении. А ведь она шире, гораздо шире. О, Чарльз, Чарльз, как же глубоко, безнадежно, отчаянно я влюблен!
Чарльз Саммерс хранил молчание. Лунные маски, скрывавшие наши лица, сделали мое признание неминуемым и несложным. Оно просто вырвалось наружу без всяких усилий с моей стороны.
– Вы молчите, Чарльз. Я раздражаю вас? Простите, что смешал обыденные вещи с тем, что происходит вокруг, с вашими разговорами о религии, которая, без сомнения, очень важна для вас. Терпение, с которым вы слушаете меня, удивительно. Вы очень добры.
Старший офицер отошел к штурвалу, поговорил о чем-то с рулевыми и долго всматривался в нактоуз – ящик для судового компаса. Я забеспокоился, что чем-то задел его, но через несколько минут он вернулся.