В сенокосную страду Смилина тоже не осталась в стороне. «Ш-шх, ш-шх», – размашисто орудовала она косой, и трава ложилась двухсаженными прокосами. Любоня подносила ей кувшин с квасом, и женщина-кошка выпивала его за один присест до дна. К полудню роса высыхала, и работа кончалась. Смилина любила землянику пуще прочих ягод и всегда при возможности отправлялась в лесок по соседству с лугом, где шла косьба. Там она пригоршнями рвала душистые ягоды и отправляла себе в рот. Однажды Любоня увязалась за нею; в корзинке у неё была крынка молока, и она поднесла её к губам женщины-кошки.
– На-ка, испей… Вкуснее будет, – потчевала она.
Смилина приняла угощение и сделала несколько глотков, утёрла рот. Растянувшись на траве, она подставила солнышку живот и грудь. Любоня пристроилась рядом, плетя венок из лесных и полевых цветов.
– А отчего ты большая такая? – спросила она.
– Откуда ж мне знать? – промычала Смилина, жуя травинку. – Видно, уродилась такой.
– Тяжко, наверно, матушке твоей было тебя рожать? – Любоня ловко вплетала в венок донник, кровохлёбку и клевер.
– Тяжко, – сдержанно ответила женщина-кошка. – Она и померла родами.
Повисло молчание. Любоня смущённо сопела, избегая смотреть на Смилину, но потом поборола неловкость и привалилась к ней плечом. Водя белыми лепестками пупавки [2] по её груди, она шёпотом спросила:
– А чем вы, дочери Лалады, деток зачинаете?
Смилина хмыкнула. Круглые щёчки Любони рдели маками, но она не отставала:
– Ну скажи… Чем?
– Поди-ка ты к матушке лучше, – уклонилась Смилина, беспокоясь, чтобы слова не прозвучали грубо и обидно.
– Отчего ты гонишь меня? – засверкала слезинками девушка. – Не люба я тебе?
Она надулась и отвернулась. Смущённая женщина-кошка тронула её за плечо:
– Ну, чего ты…
– Не трожь. – Плечо дёрнулось, Любоня продолжала дуться.
Её нижняя губка была забавно оттопырена, и Смилина не удержалась от улыбки.
– Любонюшка, ты хорошая, славная, – как можно мягче молвила она. – Просто у меня сейчас не девки на уме, а работа да учение. Когда-нибудь найду я свою ладу – выучусь вот только, на ноги встану, дом построю. Тогда и о детушках можно будет подумать.
– Я твоей ладушкой хочу быть! Слышишь? Я! – Девичий кулачок совсем не больно стукнул женщину-кошку по плечу. – И деток тебе родить! А ты… Недотыка ты, вот кто!..
Это признание звякнуло лопнувшей струной в полуденном лесном воздухе и легло на плечи Смилины нежданным, неловким грузом. Любоня нахохлилась, красная до слёз, её поджатая и прикушенная губка дрожала, а в глазах разлилась такая горечь и обида, что будущей оружейнице стало холодно среди летнего дня. Детские и женские слёзы всегда выворачивали ей душу наизнанку. Смотреть на плачущую девушку было больнее, чем попасть себе по пальцу молотом.