– Батюшка, прости. – Свобода обняла его и виновато уткнулась лбом в его лоб. – Я хотела с помощью кольца попасть к Смилине, но проход почему-то вывел меня к тебе…
Ладони Ворона легли на щёки Свободы, а губы медленно заскользили по лицу в торжественно-задумчивых поцелуях – сперва целомудренно-отеческих, а потом всё более жарких, словно князь увлёкся и забыл, кого целует. Каждый из них падал и как царственно-щедрый дар, и как капля нежной памяти, и как дуновение щемящей печали. Было в них что-то восхищённо-боготворящее.
– Ладно, что сказано – то сказано, – опомнился он. – За свою долгую жизнь я многое совершил. Я воевал, я лил кровь. Я покорял новые земли и защищал свои. Но я всегда стремился созидать. Ежели прикинуть, то построил я больше, чем разрушил. Впрочем, пусть потомки об этом судят. Всё будет, как ты захочешь, дитя моё: твоё слово – мой закон. Ибо тобой движет любовь, а любовь – закон, по которому стоит жить.
Князь мягко уложил Свободу, поправил подушку под её головой. Девушка поймала его руку и сжала в своих.
– Батюшка… А ты очень любил мою матушку? – спросила она.
Князь-чародей улыбнулся с далёкой, молодой нежностью в потеплевшем взоре.
– Да. Хотя почему – любил? Я и до сих пор люблю. – Он взглянул куда-то поверх головы Свободы, и она ощутила колюче-солоноватую близость слёз, поняв, НА КОГО он смотрел. – Простила ли она меня за тот обман? Говорит, что простила… Другой такой женщины, как она, не было, нет и уже не будет… Но ты, милая, очень на неё похожа. – Ворон перевёл пристально-ласковый взгляд на княжну. – И я хочу, чтобы у тебя всё сложилось лучше. И счастливее.
Дверь открылась, и показалась Смилина – невредимая, даже нарядный кафтан на ней сидел ровно и опрятно, нигде не разорванный и не запачканный.
– Смилина! – встрепенулась Свобода, протягивая к ней руки.
Ворон уступил ей место у постели княжны, и оружейница заключила девушку в объятия. Свобода со счастливыми слезами покрывала её лицо поцелуями, гладила щёки, голову, плечи. Следом за женщиной-кошкой вошёл Полута – как показалось княжне, с каким-то странным, застывшим взглядом, словно из него выпили всю душу, а говорила и двигалась лишь оболочка.
– Я всё обдумал, – сказал он. – Пожалуй, я погорячился. Я сожалею о всех резких словах, которые тут прозвучали. Я был во многом неправ. Свобода, я не стану ставить препон на вашем со Смилиной пути. Смилина, ты просишь руки моей дочери? Что ж, бери её, люби и заботься о ней, как надлежит доброй супруге.
– Батюшка, я не верю своим ушам! – воскликнула княжна, переглянувшись с Вороном. Тот хмурился и смотрел настороженно, и это слегка омрачило её радость от услышанного. – Ты ли это?