— Одного не отпущу! — Последняя отчаянная попытка.
— Куда ты денешься, Лерок? Ты едва ходишь, вся в боевых ранениях. От тебя сейчас никакого проку.
Прозвучало это так, будто бы раньше прок от нее был. Лера даже почувствовала себя заслуженным бойцом, и это слегка умерило её раздражение. Она вздохнула, капитулируя, и угрюмо сказала:
— Только будь на связи.
— Ты как себе это представляешь? Телефон с собой взять? Чтобы он зазвонил в самый неподходящий момент?
— Поставь на беззвучный режим. Что может быть проще.
— Нет, — категорически отказался Игнат. — Никаких телефонов. Буду под утро, так что спи спокойно. И, кстати… помудри еще над блокнотом, если получится. И над амулетом. Может, чего в голову придет.
Лера не стала говорить, что у нее голова чугунная после приключений, помноженных на бессонную ночь и непрекращающийся мозговой штурм. Ей требовался полноценный отдых. Прав Игнат, толку от нее никакого. Сплошная обуза.
У неё даже не было сил его проводить. Да что там, сил не было и доползти до спальни. Лера рухнула на диван и провалилась в глубокий сон, похожий на кому. Она не услышала, как хлопнула, закрываясь, дверь.
* * *
Письма были возвращены в конверты, конверты аккуратно перевязаны и сложены стопками в прежнем порядке, ящики заперты, дверь закрыта. Ночная вылазка прошла без происшествий. Видимых глазу, по крайней мере.
Матвей прокрался обратно в спальню, умылся, почистил зубы и лег в кровать. Он разрешил себе не думать, куда из кабинета пропал Михаил. Матвей даже не заметил, чтобы он уходил — просто в один момент поднял взгляд и обнаружил, что остался в одиночестве. Он разрешил себе не думать, что злодей может безнаказанно бродить по дому и совать нос в его вещи. Он наплевал на реакцию матери, если она проснется и обнаружит Михаила. Наверное, уже тогда Матвей что-то подозревал, иначе не позволил бы себе вопиющей халатности.
Было пять утра, а сна ни в одном глазу. Матвей проводил занятный эксперимент — пытался улечься так, как удобно ему, а не так, как приучила мать. Вот он повернулся на бок, поджал ноги, блаженно вздохнул, смежив веки… а в следующее мгновение понял, что руки его вновь вытянуты по швам поверх одеяла, а сам он пялится в белый психушечный потолок. Когда мамины наставления въелись под кожу настолько, что стали образом жизни? Когда ее мысли стали его мыслями? Её правила — его кодексом?
Матвей никому не признался бы — и себе в первую очередь — что знает. Что мать его не любит. Потому что тогда его жизнь окончательно потеряла бы смысл. Пока тлела слабенькая надежда, что он просто ещё не достиг желаемого ею статуса, пока он заставлял себя верить, что все может поменяться, если он ещё немного постарается, ещё чуть-чуть потерпит…