— Тропа железная, нащекотали лапы, завтра опять в работу.
Я узнал в приезжем охотнике Василия Ивановича К., известного московского охотника и судью на выставках собак. Мы разговорились. Память у него замечательная — называл поименно всех предков своей Свирели, от кого она идет, что это были за собаки, даже фамилии и профессии владельцев помнил.
Моим спутникам скоро наскучил этот разговор, и они потянули меня домой. Только вышли, Дима за бока схватился, хохотал, выкрикивал:
— Вазелиновые гончие! Нет! Ты видел, как он им лапки мажет, каждую подушечку с любовью. Доктор собачий, зачем их в лес берет? Водил бы в садик на прогулку, на розовой ленточке, вазелиновых…
Павел поддержал:
— Видали мы таких городских гончаров, видали. Спят на диванах, едят котлетки, зайца раз в год видят, не знают, с какой стороны гонять: с головы или с хвоста.
Рассвет застал нас у крыльца в полной охотничьей готовности. Павел вывел со двора Пирата — крупного, высоконогого и борзоватого выжлеца неопределенной породы. Пожалуй, гончий, но сухая, клинышком голова плохо сочеталась с длинным хвостом, увенчанным на конце львиной кисточкой, а иссиня-черный чепрак польской гончей — с голубым глазом и пятнами-побрызгами арлекина.
Павел заметил, что я разглядываю собаку, сказал:
— В общем — помесь. Мать из района, замечательная работница, природный костромич, отец… отец — бог его знает, может, и не один.
— А как работает? — не удержался я.
— Посмотрите сами, хвастать особо нечем. (Тут Дима задрал голову и рукой махнул: дескать, особо не слушай, скромничает.)
— А лису?
— Не признает, внимания не обращает.
Павел и поводка не взял, подсвистнул Пирата и быстрым шагом повел нас к недалекому лесу.
По высокой гриве тянулась набитая скотом тропа. Слева обширное моховое болото с мелкими сосенками, справа то бугор, то низина, поросшие березовым молодняком с сильным еловым подседом, и заросли ивы. На взгляд место самое зайчистое. Мы разошлись по сторонам тропы. Пират в оживленном и деловитом полазе скоро скрылся из глаз.
Ночной мороз припудрил палый лист на дорожке и выжал белые ледяные цветы из гнилушек и палочек мокрого хвороста. По ручьям, кое-где подернутым молодым льдом, по-осеннему вяло стекала вода. Звонко хрустели под ногами матовые отлупы луж.
С поляны на высоком холме открылось все болото до дальнего края, еле заметного сквозь голубую дымку. Говорят и пишут, что человек, выйдя на берег моря, невольно останавливается, пораженный беспредельностью и тревожным простором большой воды. Точно так я чувствую себя на окраине наших северных открытых мшаг. Не знаю, оглядываются ли на берег те, что изумлены морем. Здесь я непременно оглянусь, замечу блеск подпорной воды, последнее золото ивняков, стайку тетеревов, рассевшуюся на деревьях болотного мыса. Постою, полюбуюсь ими, ощущая уютность видимого, причастность к нему: «Вы тут — и я тут; вам хорошо — и мне хорошо». Хорошо бьггь в лесу в кроткий и тихий осенний день.