* * *
Перед Барановым стоял выбор: всей ватагой с Унолашки идти на Кадьяк, или, отрядив часть байдар капитану Бочарову, послать его для описи полуострова Аляски и уже самому вести остальных ватажников к Трехсвятительской гавани.
Было над чем задуматься.
Баранов и так и эдак прикидывал, но решение не приходило. Александр Андреевич досадливо морщился, размышляя, волновался. Сомнение подтачивало его решимость, и он со дня на день откладывал отплытие, хотя и понимал, что медлить нельзя.
На описи берегов полуострова Аляска и закладке там малой крепостцы настаивал в прошлом году в Охотске Шелихов. Но кто мог предположить тогда, что судно, на котором Баранов шел на Кадьяк, потерпит крушение и новый управитель американских земель компании зиму просидит на затерянном в океане острове? Теперь получалось, что с описью аляскинских берегов они опоздали на год, а отправившись всей ватагой на Кадьяк, потеряют еще год, так как опись аляскинских берегов можно было начинать только с весны, имея достаточно времени до осеннего ледостава. Однако Александр Андреевич отдавал отчет в том, что с опытным капитаном Бочаровым идти к Кадьяку одно, а без него — вовсе другое. Сам–то он только — только начинал мореходную жизнь на новых землях. И сразу же самому ватагу в поход вести? От мысли этой неуютно становилось на душе. Риска он не боялся — не тот был человек, боялся людей загубить. И, не скрывая тревоги, все высказал Бочарову. А ватага была готова к походу. Байдары стояли у берега, был сделан запас воды и провианта, оставалось дать команду и выйти в море.
Бочаров выслушал нового управителя, посмотрел на тающие у горизонта облачка (стояли на берегу у готовых к отплытию байдар) и, неожиданно обняв Баранова за плечи, сказал:
— Славный ты человек, Александр Андреевич… славный… Редко люди в незнании сознаются. Больше петушатся. А еще реже души достает, не о себе только думать, но и о других.
— Не о том речь, — возразил Баранов, смутившись от похвалы капитана.
— О том, о том, — уже строже сказал Бочаров и добавил: — Давай–ка так сделаем… — Глаза его сузились, острые лучики морщин прорезались у висков. — Я подробную карту вычерчу. Путь к Кадьяку мне известен добре. Привяжу ваше плаванье к каждому камню, к каждому мыску, и вы пойдете строго по карте. Дойдете. Мужик ты толковый. — И еще раз с удовольствием повторил: — Ей–ей, молодца ты, Александр Андреевич! Я рад. — И добавил: — Карту сделаем.
На том и порешили. Не откладывая, ввечеру сели за карту.
Над Унолашкой шумела весна. Днем за людскими голосами и сутолокой становища не так очевидны были приметы весны, а сейчас, в тишине, в открытую настежь дверь землянки, где за столом гнулись при свете корабельного фонаря Бочаров с Барановым, врывались трубные, ликующие звуки просыпающейся жизни. В ночи не смолкал ни на минуту клекот, гогот, курлыканье возвращавшейся после зимовки на остров птицы. Не пуганная никем, она шла низко. Даже посвист крыльев был слышен: ф–и–ть… ф–и–ть… Будто острая коса сочно, жадно резала траву. Косяки, заслоняя по–весеннему ярко светившие звезды, отчетливо были видны в небе. Станицы шли одна за другой.