Работа меняет лица, проявляя на них сущность людскую, и, чтобы судить о человеке, прежде надо взглянуть на него в работе. Пот — великая роса труда — смывает с человеческих лиц лишнее, и промытые черты с очевидностью скажут: кто стоит перед тобой.
— Все! — крикнул наконец он и опустил молот. — В горн! И углей куль!
— Ну, Иван, — развел руки управитель, — ну…
Так же как Иван, обрадовал Баранова корабельный мастер Яков Шильдс.
Человек иного характера, чем Шкляев, Шильдс молча осмотрел новый карбас, заглянул под днище и попросил топор. Всего минуту–то и оглядывал лодью, но, видать, много до того насмотрелся, так как тут же, примерившись к килевому брусу, тюкнул обушком, и брус лопнул. Шильдс поднял спокойные глаза на Баранова, сказал:
— На изломе килевого бруса был сучок. А сие недопустимо. Легкий удар, и карбас погибнет. — Положил топор, достал из кармана большой клетчатый платок, вытер руки. — Подбор лесины для килевого бруса должен быть тщателен.
Шильдс спрятал платок, ткнул пальцем в место слома:
— Работника, подобравшего лесину, наказывать не следует, надобно учить. Сучок был скрыт, и он его не увидел. Распознать сей порок — есть мастерство, и, как всякое мастерство, дается оно трудно. Надо учить, — повторил строго.
Не улыбнулся, не расцвел праздником, как Иван, но видно было, что и это мастер милостью божьей.
В тот же день Кильсей, ходивший с Барановым показывать землепашцам будущие их угодья, вдруг остановил управителя и, насторожившись лицом, сказал:
— Постой, постой, — поднял палец. — Слушай.
Баранов удивленно взглянул на летящие облака.
— Что ты?
— Послушай, — сказал тот, — журавли курлычут. Прощаются. Все. Осень, — качнул головой. — Ах как плачут… Теперь жди ветров, а там и холода придут.
Екатерина играла за большим европейским столом, не жалея козырей, блейфуя и пугая партнеров. Властной рукой она швыряла на зеленое сукно беспроигрышные тузы и российское золото. Императрица готова была любой ценой побить французские карты, на которых было начертано: «свобода», «равенство», «братство». Для этого годилось все. Екатерина не щадила ни своего времени, ни сил своих дипломатов, ни крови российских солдат.
Пламя парижских баррикад так напугало российскую самодержицу, что Екатерина, любившая огонь роскошных каминов Зимнего дворца, вдруг запретила разжигать открытый очаг в царских апартаментах.
Это случилось однажды утром. Императрица, прохаживаясь по кабинету, диктовала фрейлине, только что определенной ко двору, правила поведения. Неожиданно Екатерина замолчала. Юная дева, еще не набравшаяся бойкости у подруг, несмело подняла глаза от бумаги. Екатерина тяжелым взглядом смотрела в огонь. Молчание было тягостно. Императрица забыла о деве, о наставлениях, которым, впрочем, не суждено было никогда осуществиться, так как прелестные груди фрейлины были убедительнее слов и, как вехи, указывали жизненный путь этого очаровательного создания. Какие уж параграфы и экзерсисы!