Рассвело, когда Шелихов услышал, как стукнули в ворота. Послышались голоса. На крыльце загремели шаги. За дверью зашептались торопливые голоса. Один сердито уговаривал, другой возражал.
— Покой дать можно аль нет? — разобрал Шелихов голос комнатного человека. — По всей ночи глаз не сомкнул.
Второй, однако, настаивал.
Через минуту полотна растворились и вошел человек в запорошенной снегом шубе. Шелихов узнал своего иркутского приказчика. Борода, ресницы в ледяных сосульках. Красной, зашедшейся от холода рукой приказчик протянул хозяину письмо.
— От Ивана Ларионовича, — выговорил плохо слушающимися губами, — наказал передать в собственные руки.
Шелихов торопливо надорвал письмо, отошел к окну.
Голиков писал, что безотлагательно ждет в Иркутске. Сообщал о русской экспедиции в Японию. «Прожект сей старик Лаксман подготовил в Питербурхе, а возглавит ее сын его — Эрик, которого ты по Иркутску знаешь. Как разумею, нам бы в том деле, — бежали слова, — участие принять. Но не ведаю, как за то взяться. Жду тебя — дело большое. С отъездом не медли. Ежели что и мешает — брось, ибо окупится многократно».
Григорий Иванович сложил листки.
Приказчик неловко переминался у порога. Обирал ладошкой сосульки с бороды. С валенок на чистый пол натекли лужи.
— Ступай, — сказал ему Григорий Иванович, — отдыхай. Как тракт Охотский?
— Ничего, хозяин. Идут лошадки.
— Ступай, — в другой раз сказал Шелихов и развернул листки. «С отъездом не медли», — вновь бросилось в глаза. «В Японию экспедиция, — подумал, — и вправду стоящее дело. Стоящее». Лаксманов он знал — и старика и сына. Экспедиция многое могла дать российской пушной торговле, да и не только пушной. «Здесь не без Воронцова обошлось, — прошло в мыслях, — и надо нам, конечно, участие в экспедиции сей принять. Но вот позволят ли? Чиновники — народ дошлый».
Сунул листки письма в карман и заторопился. В Охотске дел было немало. «Но то, — подумал, — подождет».
Утром следующего дня, едва рассвело, Шелихов выехал в Иркутск. Садясь в возок, однако, сказал кучеру:
— В порт.
Кони подлетели к порту, и кучер, натянув вожжи, развернул возок боком к морю. Шелихов вылез на снег.
Море до горизонта было одето торосистым льдом. На берегу, полузанесенные снегом, вздымали к небу ребра сгнивших шпангоутов разбитые карбасы, барки, забытые кем–то старые лодьи. Здесь всегда стоял острый и сильный запах гниющих водорослей, старых, разбитых судов, рыбы и сильно, властно дышало в лицо солью море. Но сейчас мороз сковал, придавил эти запахи, однако убить до конца желанный для Шелихова дух и мороз не смог. Запах стал тоньше, преснее, но, даже скованное льдом, море говорило о себе. Трепетными ноздрями Григорий Иванович хватил морозный пахучий воздух и ближе ступил к кромке льда. Берег был безлюден. Ни единой души не было на льду залива, но Шелихов всматривался и всматривался, щурясь и напрягая зрение, будто хотел увидеть тех, за морем, что ждали корабли по крепостцам.