— Я великодушно возвращаю вашу потерю.
И, мгновение помедлив, продолжила:
— Хотя вы уже положили изгнать меня из Питербурха, так позвольте мне, по крайней мере, удалиться в Царьград.
Эти слова были как удар молнии и сказали сведущему в делах империи так много, как не смогла бы и самая длинная речь.
Война со Швецией была выиграна. Накануне нового года русские войска под командованием Александра Суворова взяли неприступную турецкую крепость Измаил. Российский флот, ведомый адмиралом Федором Ушаковым, разгромил турок при острове Тендре. Казалось, еще одно усилие, и Стамбул, древний византийский Царьград, падет. Над Российской империей вздымались новые ветры, и ее самодержица даже не хотела скрывать своих настроений ни от двора, ни от иностранных посланников.
В эти же дни недремлющий Безбородко сообщил графу Воронцову о необычном визите императрицы.
Некоторое время назад граф Панин, бывший посол в Дании и Швеции, воспитатель цесаревича Павла Петровича, обратился к императрице с письмом, в котором выразил горечь по поводу ныне занимаемой правительством односторонней английской ориентации. Он высказал мнение, что только «Северный аккорд» — союз России с Пруссией, Англией, Данией, Швецией, Польшей — в силах разрешить Балтийский, Черноморский и иные внешнеполитические вопросы.
Граф писал, что слабость здоровья не истребила в нем (а он больше года сказывался больным) любви к отечеству, к ее славе и что против его совести изменить истине.
Екатерина была возмущена.
Никита Иванович Панин замкнулся в своем дворце и при дворе не появлялся. Это не было еще опалой, но было уже забвением. И вот императрица садится в карету и едет к графу. Он встречает ее в растерянности, ожидая упреков и гнева. Неожиданно Екатерина говорит ему:
— Граф, ты на меня сердился, я сама была тобой недовольна, а теперь мы опять друзья, и я приехала благодарить тебя за верность отечеству.
Граф Воронцов посчитал, что пробил лучший час для выступления с проектом об экспедиции в Японию и расширении деятельности россиян на востоке.
* * *
Отпели, отгуляли зимние пурги над Унолашкой, и Александр Андреевич Баранов, однажды отворив дверь землянки, увидел сосульку, свисавшую со снежного карниза, придавившего зимнее жилье.
Сосулька выглянула несмелым мыском из осевшего снежного пласта и потянулась вниз слабым, хрупким острием. Александр Андреевич с недоумением взглянул на стеклянной прозрачности ледяной пальчик и не сразу понял, что это первый знак весны. А когда понял, Баранова обдало жаром, и краска проступила на изможденном, прокопченном, измученном его лице. За зиму он так похудел, что Александра Андреевича едва ли сейчас узнал кто–нибудь из охотских или иркутских знакомых. Баранов протянул руку, и тонкая ледяная игла легко сломалась. Он поднес ладонь к глазам, словно еще до конца не веря, что это и есть самое точное свидетельство того, чего так долго ждали. Но сосулька лежала на черной от сажи ладони, и в ней всеми цветами радуги играл свет разгорающегося над островом дня. Кусочек льда плавился, растекался, обжигая кожу холодом, но Баранов стоял и стоял, так и не опуская руки.