— Эх, Таня, Таня! Гуся-то больше нету… Кончился Гусь!..
Он не знал, сколько времени простоял под деревом, и вздрогнул, когда услышал, что его зовут.
Он еще раз погладил рукой сосну и, встряхнувшись, быстро зашагал на зов. А сердце стучало: Гусь кончился, кончился, кончился…
Сережка и Витька купались, а Толька сидел на берегу: после того, что случилось здесь в памятную ночь, никакой зной не мог бы загнать его в воду.
А Гусь, словно ничего не было — ни грустных воспоминаний, ни сосны, ни прощания с детством, — на бегу разделся, бросил одежду Тольке и, как прежде, ухнул в омут вниз головой.
Да, Сить обмелела. Всего несколько широких гребков, и вот уж дно. Гусь изогнулся, чиркнул по песку животом и поплыл по течению. Он плыл под водой долго, до тех пор, пока кровь не застучала в висках и от удушья не закружилась голова. И тогда Гусь ринулся кверху. Вырвавшись из объятий прохладной струи, он глубоко вдохнул пахнущий лесом и влагой воздух и саженками поплыл против течения, туда, где чернели головы Сережки и Витьки. Потом он снова нырял, кувыркался, как дельфин, хохотал и резвился.
— А я без ластов да маски будто тяжелее стал, — говорил Витька, — а ноги, наоборот, какие-то легкие-легкие. Болтаешь ими, болтаешь, а вроде никуда не двигаешься…
После купания до сумерек ловили рыбу, потом осмотрели сеть. Улов оказался скудным: все-таки Сить не Пайтово озеро! Но не огорчились этим: впереди утренняя заря, да и в сеть за ночь что-то должно попасть. Правда, надежды на огромную щуку, у которой «мох на голове», не было: едва ли она, ученая, снова сунется в сетку, из которой насилу вырвалась прошлый раз.
И опять возле шалаша горел костер, и кипела уха в котелке, и искры, взмывая в вышину, мешались со звездами.
А на востоке всходила луна. Оранжевая, круглая, с хорошо приметными пятнами, которые напоминали рисунок застывшего в улыбке человеческого лица…
Всю ночь Гусь не сомкнул глаз. В шалаше было уютно, тепло. Пахло свежей еловой хвоей и увядшими березовыми листьями. Вход в шалаш светлел прямоугольным окном, в которое были видны и освещенные луной стволы сосен, и голубые тени от них, и сизо-дымчатые можжевельники, и пень, на котором Толька отмачивал когда-то присохшую повязку.
Все как прежде, не хватало лишь Кайзера за стенкой, и Гусь чувствовал, как у него тоскливо ныло в груди.
И снова Васька думал о том, что слишком велика была бы утрата навсегда расстаться с Ситью, не дышать вот этой смольной прохладой, не слышать лесных птиц. Мысленно он прошелся тропками своего детства, вспомнил, как ради ухарства не раз глупо рисковал жизнью — переплывал Сить во время ледохода, прыгал на большой высоте с дерева на дерево, а как-то раз забрался на прогнившую тридцатиметровую вышку, которая, едва успел слезть, на глазах рухнула от ветра. А сколько было разворочено стогов сена, спалено копен соломы на полях, помято ржи, побито стекол в деревне! И за все приходилось расплачиваться своей задубевшей от воды, солнца, ветра и побоев мальчишеской шкурой. Но и о побоях думалось сейчас без всякой обиды на мать, а скорее, с нежной грустью.