лежал на полу в центре и буйством красок оживлял комнату, но мое внимание привлекла стена за Манон.
Она вся была занята сувенирами: коллекция четок, выполненных из полудрагоценных камней; паранджи различных стилей, в том числе и выглядевшая так, будто она сделана из стали, а на самом деле из отшлифованной кожи; макраме; на одной полке с курильницами выстроились латунные и медные кофейники, на другой – маленькие шейкеры[28] с рынка золота. Были здесь и молитвенные коврики, и миниатюрные иконы – пожалуй, самые ценные предметы в этой комнате. На шелковых нитях висели, будто застывшие в пространстве, серебряные ханджары – короткие изогнутые кинжалы, вложенные в изысканные ножны.
Меня удивили не только все эти предметы, но и то, как Манон выставила их.
Я никогда не считал ее человеком, который интересуется таким вещами, но, похоже, были такие стороны натуры Манон, о которых я не подозревал.
– Мои дети… – сказала она, окидывая взглядом всю эту выставку.
Я спросил у нее про вывихнутую лодыжку, и после того, как я отмел ее невразумительные объяснения, она милостиво позволила мне обследовать ногу. Лодыжка опухла, на ней расцветал сине-зеленый синяк, скорее всего, весьма болезненный. Я посоветовал подержать ногу в холодной воде и пообещал прийти позже, чтобы наложить повязку.
– Я уже держала ее в холоде, а повязку в состоянии наложить сама! – последовала презрительная отповедь.
– Ну что ж, если тебе еще что-то нужно…
– Никаких повязок, вон!
Мне понадобилась пара секунд, чтобы понять: она дурачится!
– Мурзабей! Ты все еще не простила меня!
– Нет!
– Тогда прими мои извинения и мои поздравления с благоприятным итогом!
– Accepté[29].
Я собрался уходить, но Манон настояла на том, чтобы я выпил стакан виноградного сока. Она кивком указала на угол комнаты, отгороженный занавеской, за которой я обнаружил раковину, полки с посудой, маленький кухонный шкафчик и буфет. Взяв графин с соком, я наполнил два стакана и вернулся к Манон.
Некоторое время мы обсуждали ее коллекцию, особое внимание уделив ханджарам. Я сказал, что Мурзабей умер бы от зависти. При упоминании его имени лицо Манон помрачнело.
– Он убийца и вор! Его не следовало впускать в больницу!
– В больницу любой может прийти, – запротестовал я. – И к тому же я не хочу быть тем человеком, который ему откажет.
По тому, как Манон смотрела на меня, я понял: у нее что-то на уме. Она спросила, как я познакомился с Мурзабеем. Я ответил, что много лет назад я ампутировал ему руку после того, как ему отсекли пальцы. У меня тогда не было выбора, потому что двое его людей наставили на меня ружья, завязали мне глаза и отвели в лагерь Мурзабея, расположенный далеко в горах.