Со всех сторон меня засыпали вопросами: "Вы вернулись с Юга? Видели Шалона? Говорят, книга его замечательна?"
Глэдис Пэкс провела весь март в Напуле и вскоре сообщила нам, что роман почти завершен, но Шалон ничего ей не показывал. Он заявил, что его детище представляет собой единое целое и знакомить кого бы то ни было с отрывками означало бы безжалостно разрывать ткань произведения.
Наконец, в начале апреля она известила нас, что Шалон возвращается в Париж и что по его просьбе она в одну из ближайших суббот пригласит нас к себе-- послушать чтение романа.
О, это чтение! Мы, наверно, никогда не сможем его забыть. Гостиную на улице Франциска I убрали -точно для театрального спектакля. Свет был почти всюду потушен, горела лишь огромная венецианская лампа; ее молочно-белое сияние мягко освещало фигуру читавшего, рукопись и красивую ветку шиповника, стоявшую позади Шалона в вазе китайского фарфора. Телефон был выключен. Слуги получили приказ ни под каким предлогом не тревожить нас. Шалон нервничал, держался с наигранной веселостью и излишним фатовством, а торжествующая миссис Пэкс вся сияла от радости. Она усадила его в кресло, поставила перед ним
(57)
стакан воды, поправила абажур. Он надел толстые роговые очки, откашлялся и наконец начал читать.
После первых же десяти фраз мы с Фабером переглянулись. Есть такие виды искусства, где легко ошибиться в оценке, где новизна видения, оригинальность манеры ошеломляют зрителя настолько, что суждение его часто бывает несправедливым, но писатель -- тот виден с первых же слов. И тут нам сразу открылось самое худшее: Шалон не умел писать, совсем-совсем не умел. Когда начинающий молод, наивность и непосредственность его книги могут показаться привлекательными. Шалон же писал плоско и глупо. От этого тонкого, столь искушенного человека мы скорее ожидали чрезмерной усложненности. Но столкнулись мы с совершенно иным -- с романом, который могла бы написать мидинетка,--так назой-.ливо выпирала в нем дидактика, унылая и примитивная. Когда Шалон подошел к третьей главе, нам -- вслед за ничтожностью формы--открылась также ничтожность сюжета. Мы смотрели друг на друга с отчаянием. Бель-тара еле заметно пожал плечами. Его взгляд говорил мне:
"Ну кто бы подумал?" А Фабер качал головой и словно бормотал: "Возможно ли это?" Я же следил за Глэдис Пэкс. Понимала ли она, подобно нам, чего стоила книга Шалона? Сначала она слушала его с радостным удовлетворением, но вскоре стала беспокойно ерзать на стуле и время от времени вопросительно поглядывала на меня. "Какой провал!--подумал я.--Что же сказать ей?"