Великую злобу в народе породила та ретивость разных уполномоченных, выплеснувшаяся, когда поослабли жесткость и жестокость в недоверие ко всякой требовательности со стороны начальства.
Говорят о живучести некоего закона подлости — если правда то, что он есть, то есть и закон противоположный, срабатывающий в пору, когда, кажется, все двери для тебя затворились, все ставни захлопнулись. Сработал такой и для Степана.
В переднем углу барака, где стоял затертый руками и локтями стол, уполномоченный производил дознание. Здесь же сидели начальник лесопункта и двое, неизвестно для чего прибывших из райцентра, мужчин. Не умея за себя постоять, Степан отмалчивался, и это воспринималось как осознание вины.
— Такой здоровый мужик — и не мог лошадь удержать, — напирал уполномоченный. — Дай такому в руки оглоблю, никому несдобровать. Что?.. Чешутся, небось, руки? Никому не позволено гробить народное добро. Не для того мы фашистскую гадину придавили в ее же логове. И таких, как ты, вредителей придавим.
Пригибался, водил перед своей рыжей физиономией указательным пальцем.
— Так, может, подковка слетела у лошадки?.. А?.. Григорий Николаич, проверить бы, поискать? — неназойливо гнул свою линию начальник лесопункта. — Белов мужик обстоятельный, фронтовик, орденоносец.
«Пропади вы все пропадом, — тоскливо думал между тем Степан. — И чего изгаляются?.. Делали бы лучше что-нибудь одно: или — в каталажку, или — отстали».
Его в конце концов услали, наказав никуда не отлучаться, и побрел он к поленнице дров, где толпились такие же, как и он, горемыки-заготовители.
— Счас водяру будут глушить, — сказал кто-то. — Федотыч с вечера завез ящик.
А через минут сорок, уже изрядно навеселе, вывалили дознаватели из барака всей честной компанией. Дергая, будто индюк головой, что должно было указывать на выправку бывшего фронтовика, уполномоченный поманил к себе пальцем Степана.
— Ну?.. Подковку-то успел подбросить? — изогнулся в ехидной позе. — Пойдем смотреть подковку-то… от сивого мерина.
И загоготал, довольный произнесенным каламбуром.
Подкова лежала так, будто ее действительно кто подбросил, — наружной потертой стороной кверху. Эта ее блестящая потертость как-то сразу вызвала доверие дознавателей, и никто из них не стал обсуждать, с ноги ли Фрицевой отпала или на самом деле кто подбросил к настывшему скособочившемуся у леддороги пню.
…Давно улеглась за перегородкой Татьяна, а они все сидели и сидели за подаренным Степану по случаю выхода на пенсию самоваром. Утром так же за неспешной беседой протопали они добрый десяток километров. Снег почти стаял, оголив полукружьями пожухлую траву возле корневищ сосен, лиственниц, кедров. Айса еще не скоро освободится от толщи льда, к середине мая, может быть, только и достанет тепло солнца до ее студеной, даже в жаркий зной, воды. Сегодня Степан спрашивал, а Миша рассказывал: о том, как трудно ладили его родители, как заканчивал университет, прирабатывая на мебельной фабрике, как познакомился там же с хорошим парнем — тоже студентом. Честным, никого не осуждающим, ниоткуда не ожидающим помощи. И девушка была у Миши — звали Любой. Как предпочла этого парня другому, ловкому и бессовестному деляге. Терся среди преподавателей, толкался в ученическом профкоме, в стройотряды ездил в должности комиссара.