Николай Белов за эти годы еще больше возмужал, фигурой — похудел, лицом — высветлился, походка стала напоминать отцовскую, твердую, угловатость движений — сгладилась. И было отчего похудеть: три сезона кряду ходил с отцом на промысел, познал тяжкую работенку промысловика. Бил с отцом же кедровую шишку, заготавливал травы. Все это для его семьи было очень кстати, потому как принесло достаток. А перед самыми девяностыми семья перебралась в Москву, где Беловы купили кооперативную квартиру. Здесь же, как заслуженному художнику Российской Федерации, Белову была выделена и мастерская.
Николай долго не брался за портрет старика Воробьева. Долго приглядывался, прислушивался, примеривался. Сложность была в том, что лицо старика постоянно менялось. Выражение детской наивности вдруг сменялось глубокой задумчивостью мудреца. Необыкновенная подвижность переходила в состояние отрешенности от всего и вся, когда вдруг застывал у костерка в одной и той же позе на целые часы, что вызывало в Николае тревогу — уж не помер ли Иван Евсеевич ненароком? Дергался к нему, чтобы тронуть за плечо, и не мог двинуться с места, потому как тут же понимал: старик в своем полуобморочном состоянии будто прозревает всю свою жизнь, и не надо ему мешать. Не надо срывать из тех дальних далей, где детство его сиротское, юность его бесприютная, любовь его неразделенная, работенка в войну каторжная, одинокость его черная. Все перемог Ваня — Иван Евсеевич Воробьев, потому как дал ему Господь душу светлую, нрав незлобливый, терпение богатырское.
Мало-помалу пришел Николай к выводу, что старика Воробьева надо писать всякого: наивного, углубленного в себя, открытого людям и миру — тому миру, который ограничен рамками поселка Ануфриево, рамками выселок и тайгой присаянской. Так родилось на свет несколько портретов Ивана Евсеевича: вот он стоит, изогнувшись в умилительной позе, на пороге выселковского дома; вот он сидит в отрешенности у едватеплющегося костерка; вот он идет по улице поселка; вот он с ружьишком в руках замер в кустах у края болотины, поджидая сохатого, который должен появиться, чтобы поесть травы-трилистки, неясные очертания которого уже прорисовываются в тумане раннего летнего утра.
По-разному смотрели на себя те, кого изображал на своих картинах Николай Белов. В каком-то несказанном изумлении стоял с широко открытыми глазами Иван Евсеевич, до сознания которого, видно, никак не доходило, что на кусках холстины — он и никто другой. В состоянии крайнего возбуждения и внутреннего беспокойства ходил взад и вперед дядька Степан Афанасьевич перед очередной работой племянника под названием «Подвиг Героя Советского Союза Степана Белова». В угрюмой задумчивости глядел исподлобья на работу сына под названием «Сибиряк Данила Белов» его, проведший всю свою жизнь в тайге, отец.