— Но и все ж, Маркеловна, ерой у тебя Афанасьич и мушшина правильный… От таковского-то и потерпеть можна: не напьется, не будет с дрыном по двору гонять, не подымет деток с постели, не отправит среди ночи мать искать…
— Верно-верно, соседушки, — спохватывалась Татьяна, понимая, что при добром муже и зависти больше. — Не напился и не гонял по двору, деток никада не трогал, и я в своей постели сплю.
— Вот-вот, — гудели женщины. — Правильный Афанасьич-то…
— Тока слишком уж правильный, — спохватывалась. — Тож, быват, таки кренделя выписыват — заслушаться. А я мучийся…
Принимала прежний гордый вид, оглядывая свысока бабенок, и удалялась.
«Вот стерва беловска, — примерно одно и то же думала каждая, провожая взглядом Татьяну. — Выпендриватся, сынком хвастат, а сынок-то — первый кровопивец в поселке…»
Но вслух никто бы не отважился сказать подобное — слишком много ушей и угодников.
На этот раз дома застала Леньку Мурашова — дружка Степанова. Сидели за столом бывшие фронтовички, потягивали из рюмочек водочку. Ленька — Леонид Романыч то есть — был мужиком степенным, в старые времена, из-за калеченной на войне ноги, руководил профсоюзом леспромхоза.
Против Леньки Татьяна ничего не имела, однако не успел еще выветриться разговор с поселковыми бабами в магазинчике, потому на слегка захмелевших дружков глянула неприязненно.
«Счас нажрутся, окаянные, а ты мой за имя посуду, — подумалось. — Делать мне боле неча…»
Вслух же пропела:
— Давненько ты, Леня, не бывал у нас, давне-энько… Как там Наталья, детки?
— А че с Натальей сделатся? — отозвался Мурашов. — Тело нагонят да лесопилку включат.
— Каку лесопилку? — не поняла Татьяна.
— Да меня все пилит. Пилит и пилит, пилит и пилит — хоть уши ватой затыкай. Вот к Афанасьичу зашел, дак тока у него и глотнул свежего воздуха. Сидим, вспоминам войну, друзей-товарищей погибших.
— Че их вспоминать-то: было да сплыло, пора бы уж и забыть.
— Не скажи, Маркеловна. Кака бы война страшная ни была, а все ж была и молодость, и сила в руках, и отвага в глазах. Мы, сибиряки, фашиста не боялись, не отсиживались в окопах — считай, с открытого места из своего орудия били по врагу. Потому и орденов прибавлялось на груди. Счас вот доподлинно известно, что войну под Москвой в сторону Победы переломили именно мы, сибиряки, а не каки-нибудь там рязанские или орловские мужики. Этим мы с Афанасьичем и гордимся, о том и говорим.
— А ну вас к ляду, — поджала губы. — Вас не переслушать, тока че потом будешь кушать…
И за дверь.
— Татьяна-то у тебя, Афанасьич, будто осенний куст, всеми цветами радуги спят…