Соорудил и навес, куда по мере надобности можно поставить лошадь и где есть место для корма.
В довершение нанял буровую машину, и та пробурила достаточно глубокую скважину, откуда стали брать воду для внутренних нужд.
И еще сделал Данила одну нужную для обустройства своей семьи покупку — к осени во дворе стояли новенькие «жигули». А значит, потребовался и гараж: нанял строителей, которые в считаные недели сложили из гипсоблоков потребное помещение, благо прикопленных за многие годы денег хватало на все.
Сам он несколько похудел, посветлел лицом.
Данила и Евдокия по-прежнему не могли наглядеться друг на друга. Много разговаривали, многим делились, много хотели знать из того, что было у них в разлучные тридцать с лишком лет. И если бы кто посмотрел со стороны, то подумал, что этим уже немолодым людям в прошлые года не хватило времени для счастья быть рядом.
Молнией сверкнули в памяти прожитые вместе с Даней годы, и так же тихо добавила Евдокия:
— Хорошо мне. Хозяйка я и за мужем, как за каменной стеной.
— Добро, — сказал во второй раз Степан.
Чего ж не «добро»… На выселки Данила пригласил друга закадычного Евсеича. И с ним нашла общий язык Евдокия. Мылся, скоблился, прихорашивался, приодевался в купленное ею же.
— Будешь, старый, здесь жить, — наставлял Данила. — Нечего сидеть в своей берлоге. Продукт я тебе доставлю, с дровишками подмогну, да электричество проведем, чтоб телевизор тебе купить.
— Де ж, Афанасьич, иликтричество-то возьмешь? Я могу и без ево. В избушке како иликтричество — фитилек какой-нибудь, а то дверцу печки приоткроешь — с тем и вечеряшь.
— А не видел, в метрах трехстах от выселок линия проходит — та, что на нижний склад идет? Вот и договоримся с начальством, столбы поставим да провода кинем. Я б давно это сделал, да ни к чему было. Теперь — надо. Приедет погостить Дуня — что ж, с лучиной сидеть? Не-эт, этого мы не допустим.
— Не допустим, Афанасьич. Моя Раиса така ж была модница. Все не по ей. Утюг чугунный не пондравился — паровой подавай. Самовар ей не нада — чайник купил. Тарелку громкоговорящу повесил — полстены заняла. И все не то, все не так.
Подпрыгнул, оттопырил губу, изображая супружницу свою Раису, прошелся по комнате.
Евсеевича никакие годы не брали. Крепкий, жилистый, скорый на подъем, шустрый на ходу, Иван Евсеевич Воробьев даже когда шел по поселку, то норовил обогнать всякого идущего впереди человека. Даже пускался вдогонку. С подскоком и с подпрыгом. Со свойственными только ему словечками и смешочками.
— Вот че аще, Афанасьич: касаток-то своих я могу сюды перебазировать?