Иногда, по вечерам, Латюд принимался громко говорить сам с собой, как бы стараясь удостовериться в том, что еще не потерял способности человеческой речи. Сторож тогда начинал стучать ему в дверь, и узник тотчас замолкал.
Однако его тихое поведение послужило ему на пользу и его участь несколько смягчили: ему разрешили прогулку. Сторож ежедневно выводил его на плоскую крышу одной из башен. Оттуда, в течение получаса, он мог с жадным и болезненным вниманием смотреть вниз, на расстилавшийся у его ног Париж. Прогулка эта приносила ему больше страданий, чем радости.
Прошло еще несколько месяцев; и Латюду была, наконец, дарована драгоценная милость: ему дали товарища по заключению. Латюд был вне себя от радости. Не все ли равно, кто будет этим товарищем? Иметь около себя живого человека, который будет говорить с ним, отвечать на вопросы, смеяться! Какое счастье!
Под вечер в комнату Латюда ввели того, кто должен был делить горечь его заключения. Новый узник был приблизительно одних лет с ним, но черная отросшая борода делала его старше на вид. Его круглое, добродушное лицо сразу понравилось Латюду и он горячо пожал его руку.
— Меня зовут Бастид, — сказал вновь пришедший, — не побрезгуйте моим обществом, раз нам суждено вместе коротать наше заключение.
Несмотря на то, что Латюд сразу увидал в своем товарище человека не своего круга, с которым он в былое время почел бы за унижение разговаривать, между ними завязался самый горячий и живой разговор. Латюд рассказал свою историю.
— А вы почему здесь?
— За стишки, — сказал Бастид, печально усмехнувшись, — я, видите ли, шапочник по ремеслу, но один мой знакомый на горе мое научил меня читать и писать. Научившись писать, я к несчастию и по глупости бросил свое ремесло и устроил себе на улице Сент-Оноре прилавок, куда и прикрепил вывеску: «Народный писец». Здесь я сидел и писал по заказу письма, приглашенья, а по мере надобности и стихи, так как имею к этому делу некоторые способности. Дело это мне нравилось и приносило доход.
Но вот однажды вечером, когда я после трудового дня уже собирался итти восвояси, ко мне подошел молодой человек в сером плаще из тонкого сукна, в треуголке и со шпагой. Он был, видимо, взволнован.
«Можете ли вы в течение часа написать мне четверостишие»? спросил он. «Разумеется, сударь, ответил я, в этом и состоит мое ремесло». «Так вот вам тема в прозе». И с этими словами он бросил на мой стол скомканный лист бумаги. «Через час я зайду за стихами, и вы получите за свой труд два золотых». Я был ослеплен! Ведь эти два золотых превосходили мой двухнедельный заработок. Не медля ни минуты, я ознакомился с темой, которая была не чем иным, как насмешкой над одним из знатнейших пэров Франции. Ну, сказал я себе, в конце-концов не мне отвечать за это, и принялся за стихи. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо. Оглядываюсь, перед мной стоит представитель полиции. Можете себе представить мой испуг. «А ну-ка покажи, что ты тут накрапал!», сказал он и, несмотря на мои протесты, вырвал у меня из рук листок бумаги. Я попробовал оправдаться. Я не знаю, кого имеют в виду эти стихи, сказал я, и если оскорбил кого-нибудь, то совершенно невольно. Однако полицейский даже не дослушал моего об'яснения. «Об этом ты подумаешь на досуге, — сказал он, — а пока что следуй за мной». Сейчас придет заказчик воскликнул я, он не захочет губить невинного человека, он об‘яснит вам… «Довольно, довольно, — перебил он меня, — имя заказчика нам отлично известно — и он даст ответ за свой поступок. Сейчас дело не в нем, а в тебе». Несмотря на мои мольбы, меня посадили в карету, и через несколько минут я переступил порог этого проклятого замка.