— Только после вас.
Но Эпштейн остановился на пороге. Он увидел лицо женщины, застывшее, неподвижное.
— Подойдите поближе, не бойтесь, — предложил Кауц, но Эпштейн повернулся и отошел от двери.
— Она спит, — сказал Кауц, — ей все время впрыскивают снотворное, когда внутривенно, когда внутримышечно. Таблетки она принимать не может — желудок бунтует, ее сразу рвет. И все это с тех пор, как мы узнали, что ваш сын убил нашу девочку.
Эпштейн молчал. Но была секунда, когда он с трудом сдержал слезы. «Ваш сын убил нашу девочку…» Сейчас ему казалось, что конец всему — убивают его самого.
— Мразь, — пробормотал он.
— Простите, я вас не понял, — сказал Кауц.
— Да нет, ничего, — ответил Эпштейн.
— Как видите, — заявил Кауц, — я нисколько не преувеличил. Если же вы тем не менее желаете получить заключение лечащего врача, то я освобожу его от обязательства хранить врачебную тайну. Я веду честную игру, в открытую…
— Ведете игру? — коротко и резко спросил Эпштейн.
— Извините, пожалуйста, этот проклятый жаргон…
Кауц распахнул еще одну дверь.
— А если вы соблаговолите заглянуть и сюда… Здесь спала наша девочка, наша маленькая Рут, да, теперь она уже больше здесь не спит. Кто знает, где покоится наше несчастное, невинное дитя?
— Большое спасибо, — выдавил из себя Эпштейн.
— Ах, да, — сказал Кауц, — я совсем забыл, ведь эту комнату засняли ваши фотографы, и опустевшую кровать тоже… Хороший фотограф, к сожалению, я забыл его фамилию…
— Надеюсь, вы получили за это немалую сумму, — заметил Эпштейн.
— Надо ведь как-то защищать свои интересы, — возразил Кауц.
Они вернулись в столовую, и Кауц поставил на стол бутылку виски, потом пошел на кухню и вернулся с графином воды и металлической вазочкой, полной кубиков льда.
— Вы необычайно любезны, — заметил Эпштейн.
— Сигареты или лучше сигару? — спросил Кауц.
— Спасибо, не надо, — ответил Эпштейн. — И виски тоже — самую малость.
— «И если мир так мрачен, — процитировал Кауц, — веселым быть старайся, сколько можешь».
— Да, да, — проговорил Эпштейн.
— Не думайте, что я неспособен войти в ваше положение. Для вас это, должно быть, очень тяжело. Очень тяжело… Единственный сын… Я без конца себя спрашиваю: что вдруг нашло на этого парня? Поверьте, Рут была такая милая девочка. Хорошенькая, жизнерадостная, остроумная… Я плакал ночи напролет.
Он и теперь вытер глаза.
Эпштейн молчал.
— Знаете, — продолжал Кауц, — нам, мужчинам, все-таки легче. Нас отвлекают дела. Для нас жизнь продолжается в том же напряженном ритме. Нам проще свыкнуться даже с трагическим поворотом судьбы. Я уверен, вы тоже выйдете из всей этой передряги с меньшими потерями, чем ваша бедная супруга. Ей трудно смириться с тем, что у нее вырос такой сын…