Я поблагодарил его за доброту, а потом проскользнул к себе в барак и тихонько разделил хлеб среди заключенных.
Лежа в ту ночь на нарах, я думал о подарке, который получил от «вражеского» охранника, который имел полное право спокойно застрелить меня. Это была не просто буханка хлеба, которую мне дали. Он чрезвычайно рисковал, когда принес ее в барак и отдал заключенному. Он прекрасно знал о наказании за предоставление дополнительного питания «рабам» – незамедлительное путешествие во двор, где производились расстрелы. И все же он это сделал.
Никогда до и никогда после я не получал в своей жизни рождественских подарков, которые так много значили для меня, как тот хлеб.
На следующий вечер, в Рождество, Карл не появился. Я боялся, что он получил новое назначение или, хуже того, что о его щедрости каким-то образом стало известно. Оказывается, его отец дал ему увольнительную. На следующую ночь он снова был в нашем бараке незадолго до полуночи и играл на гитаре. Он перестал играть, как только я вошел.
– Ты слишком быстро худеешь, – заметил он.
Он был прав. Я пробыл в Маутхаузене всего около пяти недель, но изнурительный труд и скудное питание брали свое. Я уже потерял, по меньшей мере, тридцать фунтов, и моя кожа начинала свисать с костей. Конечно, было много других, которые были значительно худее меня, но я определенно выглядел тощим.
– Ich weiß, — ответил я. – Я знаю.
Карл открыл футляр гитары и вытащил кусок пирога, завернутый в бумагу. Я чувствовал себя виноватым, когда ел его в одиночку, но он поставил условие, что это было приготовлено только для меня.
– Я не могу помочь всем, – пояснил он. – Это было бы невозможно и наверняка привело бы к тому, что нас всех убили бы. Но я могу помочь тебе. Не отказывай мне в возможности помочь тебе.
С тех пор еда появлялась каждую ночь. Ее не хватало для того, чтобы мясо нарастало на моих костях, но достаточно для того, чтобы удержать меня от неминуемой голодной смерти.
В начале февраля 1945 года, почти через три месяца моего заключения, по лагерю поползли слухи, что немцы проигрывают войну и что свобода неизбежно наступит. В противовес слухам или, возможно, от отчаяния, что слухи оправдывались, эсэсовцы и капо в Маутхаузене начали убивать заключенных с повышенной частотой.
Когда речь заходила о жестокости и смерти, меня ничего больше не удивляло. Все это прошло у меня перед глазами. Взять, например, виселицы, избиения, смерть от электрического тока, голод, утопления, массовые расстрелы и смертельные инъекции. Не реже чем раз в день я видел группы пожилых и немощных людей, которых под конвоем вели в газовые камеры. Было также известно, что в подвале офицерского здания проводят медицинские эксперименты. Я не видел, что они делали с людьми там, но время от времени слышал крики, и этого было достаточно. И, конечно, была игра в «парашютистов», когда заключенных сталкивали с края каменоломни в обрыв, где они разбивались насмерть. Иногда, просто из чувства жестокости, охранники подносили к голове человека пистолет и предлагали ему сделать выбор: получить пулю в лоб или выбрать другого заключенного и столкнуть его с обрыва. Это был чудовищный моральный выбор между чувством самосохранения и убийством человека. Примерно в пятидесяти процентах выбиралось последнее, но в любом случае кто-то умирал.