Часовой и сам был не прочь согреться, а слова Мирасы о том, что она — родственница Кербалая, успокоили его.
Он прошел вслед за Мирасой в дом, увидев здесь старуху, нерешительно поздоровался и, нагнувшись, стал развязывать чарыки. Старуха бросила рядом с ним подушку, пододвинула мутаку. С ловкостью молодой женщины вытащила из печки чайник.
Тепло расслабило часового, и он расстегнул воротник рубашки.
— Я вздремну немного. Разбудите через часок.
— Спи, сынок. Кто в такое время забредет сюда? Спи спокойно.
— Спасибо. Которую ночь не смыкаю глаз.
Он положил голову на мутаку и тотчас заснул.
***
Оторвавшись, Магеррам проехал эйлаг Сусени и погнал коня дальше — вниз, по ущелью. Далеко за полночь он доехал до родника Готур. Слез с коня, выпил воду, окрасившую в красный цвет ближние камни, и вновь вскочил в седло. До Веди оставалось совсем немного. Дорога здесь взбиралась вверх, к выстроившимся в ряд скалам. Это место называлось «Крепостью нечестивца». Надо проехать мимо этих скал, перевалить невысокий холм, и окажешься в Веди.
Магеррам проезжал кладбище. Гнедой навострил уши. Под его копытами потрескивал лед. Тут и там чернели покосившиеся надгробья.
Он проехал деревянный мост над рекой. До дома Абасгулубека было рукой подать. Он не раз бывал у него.
«Пойду, будь что будет. Если спросят, скажу: пришел выразить соболезнование. Я должен был сделать это. Ведь он старший в нашей семье, он вырастил меня».
Магеррам слез с коня. Сунул кнут за голенище сапога, толкнул калитку. Во дворе был разведен костер. Рядом стояли самовары. Из боковой комнаты доносился плач, и сквозь узорчатую решетку окна виднелись женщины.
Он решительно поднялся по лестнице, прошел по коридору и оказался в ярко освещенной комнате, лицом к лицу с рассевшимися вдоль стен людьми. Даже молла, читающий коран запнулся и поднял голову.
— Магеррам, к добру ли?
«К добру? Будто не знают... Началось».
Он заметил у стены свободную подушечку, прошел туда, сел.
— Мы послали к вам Абасгулубека и Халила — сказал тот же голос.
— Знаю. Я пришел вместо них.
— Это они тебя просили или ты пришел сам?
— Сам. Я пришел выразить соболезнование...
Ему показалось, что с плеч его сняли тяжелый, непосильный груз и теперь он все стерпит...
— Ведь они ехали не для соболезнования. Они желали вам добра. Вы совершили подлость и еще пожалеете об этом.
Это были тяжелые, как молот, слова. Если ответить, он окажется в еще худшем положении. И потому он только опустил голову.
— А где ты сам был?
— Опоздал... Не успел...
Невысокий человек, сидевший рядом с моллой, встал и, подойдя к двери, обратился к кому-то, тоже сидевшему в верхнем углу комнаты: