— Ваш Лиденцов авантюрист!
Он поносил Лиденцова последними словами, но вскоре опомнился.
— Вы старый человек, а в такую глупость верите.
Это же идиотство. Невежество! — он потряс карточкой перед носом Осокина. — Форменное идиотство. Какой-то шарлатан вас околпачил, а вы…
Парни у стойки оглянулись на них. Осокин спокойно следил за Мурзиным, потом чему-то улыбнулся.
— И более того, — сказал он, — я сразу определил это как провокацию. Поэтому и надо бороться.
То, что он говорил, было нелогично, глупо, но Мурзин жадно слушал его.
— Иначе он поставит на своем. Тут главное не поддаваться и не философствовать.
Мурзин выпил коньяку, помотал головой, словно пытаясь прийти в себя
— Нет, давайте все же разберемся. Допустим, фото — факт. И ваш рассказ факт. Лиденцов достоин памятника. Киселевский дом будет построен. Какой же смысл сопротивляться? И этично ли это? Если признавать Лиденцова, тогда не следует бороться. А если не верить, тогда и не признавать, тогда опять же незачем бороться.
Осокин смотрел на него с жалостью:
— Я же говорил вам — нельзя тут нам философию разводить. Боевитости вам не хватает. Вы что же, собираетесь сидеть сложа ручки? Поощрять…
— Подождите. — Мурзина вдруг охватило подозрение. — А вам-то что? Лично вам что плохого Лиденцов сделал?
— А чего он мне мог сделать? — Осокин прищурился. Он сидел прямо, смотря в даль. — От таких, как он, я не зависел. Я ему мог сделать, это да. А я полиберальничал. В итоге вишь он как… Мне понятно, к чему идет дело. Тень положить, охаять, переоценить. Вот, мол, не признавали. Не те люди стояли…
Мурзин с трудом разбирался в его намеках, обидах, угрозах, однако он чувствовал, что старик намерен бороться, как говорится, насмерть. При этом Осокин подавлял его непоколебимой убежденностью в том, что все можно отменить, подчинить, исправить — и теорию вероятностей, и физику, и будущее, — в сущности, он брался переделывать и прошлое.
— Надо бороться, — твердил Осокин. — Подумаешь — переделки! Важно в принципе вскрыть его подоплеку.
— Между прочим, он жив?
— Не думаю… — Осокин чего-то не договорил, и на Мурзина вдруг дохнуло холодом. Он выпил коньяк, поежился.
— Сложное было время, — сказал Осокин, — счастье трудных дорог и так далее. И параллельно всякие разочарования, разоблачения. В таких условиях необходима твердость. Порядок должен быть. Представляете. если каждому позволить фотографировать то, что фактически не осуществлено? — Осокин уставил палец на Мурзина. — Мало ли у кого какое будущее? А если разглашать, тогда что получится?
Слова Осокина пробуждали в душе Мурзина что-то тягостное, возможно слышанное в детстве. Прошлое, откуда явился Осокин, имело свою силу, и старик обладал ею, темной, загадочной, понятной лишь своей враждебностью к Лиденцову.