Лиденцов растерянно потер лоб и сказал:
— Значит, вы ничего не поняли.
— Нет, это вы ничего не поняли! — крикнул Осокин. — Только о себе думаете! — И с горечью махнул рукой. — Ладно. Вас не переговоришь. Там меня еще посетители ждут. Они, конечно, не Менделеевы, но тоже люди.
На таких, как Лиденцов, это действовало. Он съежился, послушно направился к дверям, однако на полпути обернулся:
— Значит, я не получил?
Что-то у него и впрямь не ладилось с временами.
— Да, только в порядке очереди.
— И вы не боялись?.. — удивился Лиденцов.
— Чего? Что вы имеете в виду?
— …ошибиться, — робко сказал Лиденцов и опять чему-то удивился.
— Вы про что? — зачем-то крикнул Осокин, не спуская с него глаз.
Тут Лиденцов хитро подмигнул, и по лицу его прошло нечто из -других инстанций, как будто он что-то знал про .Осокина, и не только про Осокина.
— А если Менделеев?
Осокин засмеялся нервно, против воли, и тоже подмигнул:
— Ну, если Менделеев, тогда устроим.
Когда прием кончился, Осокин достал из шкафа том энциклопедии, нашел Менделеева, долго смотрел на памятный по школе портрет с тонкой широкой бородой. Лиденцов… Лиденцов… — Получилось нечто нагловатое и ерундовое, обсосанный прозрачный леденчик… Менделеев… Менделеев… — Он прислушался, покачал головой и удивился тому, что у великих людей всегда бывают и фамилии красивые, внушительные. И внешность у них значительная. Он тогда же подумал о том, как будет звучать его фамилия — Осокин, Осокин…
У Осокина было счастливое свойство: он умел забывать неприятное. Поскольку посещение Лиденцова было чем-то непонятно, а следовательно, и неприятно, Осокин о нем больше не думал.
Через неделю снова был приемный день, снова появлялись люди и уходили, обдумывая замечания Осокина, их скрытый смысл, интонацию его голоса. К семи часам Осокин захлопнул папку. Кабинет имел вторую дверь, которая выходила прямо в коридор. Осокин хорошо запомнил этот вечер. Собственно, вечер только наступал, фонари еще не зажигались, с желтого неба падал редкий дождь, желто блестели мостовые, и вода в канале блестела, как мостовая.
Осокин поднял воротник, что чрезвычайно шло ему, надвинул глубже мохнатую кепку, — отличная у него тогда была кепка, моднейшая и в то же время без пижонства
Перейдя мостик, он не свернул на набережную, а пересек площадь и спустился в винный подвальчик. Был такой подвальчик «Советское шампанское», или «шампузия», как называл его Осокин: славный, пропахший вином, бочками, дымом подвальчик, куда заходили сотрудники ближних учреждений, командировочный народ, пили у стоячка, закусывали конфеткой, беседовали, обсуждали хоккейные и футбольные таблицы; пьянства тяжелого и злого тут не бывало, потому что пили виноградные, самым крепким была «бомба» — смесь шампанского с коньяком.