Он самовольно начал сортировать предметы на моем столе — открытую пачку сигарет, пять окурков, носовой платок и прочее, и прочее. Я же поспешил ознакомиться с заключением. Отпечатки пальцев, по-видимому, владельца. Какое-то неодобрение, укор читались между строк, и я вспомнил, что Кокки так и не успел сдать отпечатки пальцев жертвы в картотеку. Но — я даже подпрыгнул — на пластиковом футляре обнаружены: след большого пальца на одной стороне и указательного и среднего пальцев на другой. Следы отчетливые, свежие, легкочитаемые и не принадлежащие владельцу! Что и засвидетельствовано на прилагаемом снимке.
— Все отлично, лучше и быть не может! — ликуя, воскликнул я.
Палму отобрал у меня заключение и прочитал.
— Слишком все хорошо! — недоверчиво сказал он. — Так не бывает.
С лихорадочной поспешностью я выудил рапорт дорожно-транспортной группы и сравнил отпечатки пальцев. Даже без лупы, невооруженным глазом можно было заметить общие характерные признаки у отпечатков большого пальца там и здесь.
— Палму, — проговорил я дрогнувшим голосом, — может быть… может, я все-таки не такой уж неудачник? Может быть, мы еще поедем в Копенгаген!
— Наберись терпения и дождись Вилле, — заметил озабоченно Палму — разумеется, из зависти!
— Мы собираемся закупить целый самолет… — мечтательно сказал я. В голове у меня царила полная неразбериха. Но все же, все же — это было первое дело, которое я провел совершенно самостоятельно. Поэтому мне были понятны чувства Палму, и я хотел проявить великодушие. Я похлопал его по плечу. — Ничего, старина, — постарался утешить его я. — Конечно, ты стареешь, и тебе иногда трудно действовать энергично — как требовалось сегодня. Но ты всегда должен помнить, что я высоко ценю твой опыт. И я никогда не забуду…
В это мгновение толчком распахнулась дверь. И вошел Вилле, зажатый с боков запыхавшимися полицейскими. Ребята из патруля поднимались по лестнице бегом. Их лица горели любопытством. Констебль Лайтинен явно поведал им о моем ясновидении.
Но когда я взглянул на Вилле, мое настроение упало. Нет, на вид он был вполне ничего. Неплохое лицо. Тщедушный, долговязый, выше метра восьмидесяти. Я взглянул на его поношенные башмаки — конечно, на резиновой подошве. Все было ясно — хотя я и не мог, как Кокки, похвастаться фотографической памятью. На лице Вилле были видны грязные разводы от слез. Но сейчас парень стоял, стиснув зубы, и исподлобья угрюмо смотрел на меня.
— А-а! Ну здравствуй, Вилле, — будничным голосом произнес Палму и подал ему руку.
Тот растерялся и неуверенно протянул свою.