— Да. На трудодни и в этом году, видно, мало получим. А раньше и совсем ничего не давали. Уехать бы куда-нибудь, да связали дети.
— Уехать? — это уже третий раздраженный голос. — Все вы поразбежались из колхозов. Рабочий и на заводе вкалывай, и сей, и вей. Когда это было видано, чтобы из города народ гоняли на полевые работы? У нас не Латвия, людей хватает. И не стыдно колхозникам?
— А чего нам стыдно, если работаешь, а сам гол и бос. Было бы что в рот кинуть, не разбегались бы.
Разговор сразу падает. Я выхожу из душного магазина на душную улицу. Через несколько дней Первое мая, а жара июльская. Как в этом году будут праздновать Первое мая? Интересное чувство: я иду и все знаю, а тут никто ничего-ничего не знает. Никто не подозревает, не предчувствует того, что случится послезавтра между часом и двумя дня. Случится ли? Почему я так уверовала? Может быть, все это бред, творимая легенда. Может быть, послезавтра всех заговорщиков, и меня в том числе как «технического работника», отправят в известную гостиницу на Лубянку, где для знатных гостей всегда готовы номера.
Сижу у приятельницы. Сквозь неотвязные думы слышу:
— Никогда это не кончится. Никогда. Мы рабы. Мы детали. Мы потеряли способность к действию.
— Сильный человек нужен.
«Самозванец нужен», — усмехаюсь я про себя явно в бреду, а вслух спрашиваю:
— А чего бы вы хотели? Вы все?
Несколько голосов разом ответило:
— Покоя. Чтобы нас никто не трогал. Чтобы можно было очухаться и подумать.
— Хочу жить. Читать то, что нравится. В театре видеть то, что меня интересует. Не оглядываться по сторонам даже в своей комнате, наедине с собой.
— Хочу обыкновенной человеческой жизни, как всюду люди живут.
И последний стон-резюме:
— А главное, по-ко-я!
Я неожиданно произношу:
— Ну, это вы, наверное, скоро получите.
Все смеются.
— К сожалению, ваши слова — только шуточка.
— Как знать? Может быть, и не шуточка. Я ведь немножко поэт, а значит, и немножко пророк.
Рассеянно прощаюсь и ухожу, а люди продолжают тянуть бесплодный вопль о недостижимом мещанском счастье. На улице я вдруг остановилась и громко спросила сама себя:
— А я чего хочу? Чтобы все полетело к черту. Чтобы последний взрыв разрушил до основания и планету, и меня, и все ученья, все веры, все надежды. С 1914 года земля накренилась, сместилась ее орбита, и с тех пор все безудержно летит в пустоту. Во что верить? Что любить? Мне мучительно стыдно за людей, исповедующих передо мной какие-то убеждения. Они лгут для спасения своей шкуры или для спасения своей души, В сущности, это одно и то же. Ни во что они не верят, а убеждены только в одном: нужно как-то жить, то есть работать, чтобы есть, предаваться половой любви, потому что без этого очень трудно обходиться… Между прочим рождаются дети. Самое страшное преступление в наше время — это рождение ребенка. Разве можно верить во что-то, надеяться на что-то в нашу эпоху, самую циничную, беспощадную, всеразоблачающую из всех эпох мировой истории? Хвататься за грязные лохмотья так быстро обветшавших учений и обетований — противно и стыдно. Так что же? Завернуться в тогу