Ничего особенного. Только давешний нарвин чинно идет по двору, выгуливая кобылу.
— Подобру ль вам, тётеньки? — Бросила я.
И подбоченилась больной левой. Мирона как-то раз сказала, что сухота на ней не так заметна, когда стою с норовом да этак с выходом, словно большая госпожа.
Бабы повернулись. В одной я узнала Саньшу, вторая, судя по длинному белому переднику, низко надвинутому на лоб повойнику и пухлому немолодому лицу, была баба Котря.
— Да поутру-то всегда подобру. — Приветливо отозвалась баба в повойнике. И улыбнулась, отчего пухлые щеки стали похожи на два сморщенных яблока. — Ты, что ль, Триша-травница будешь? А я баба Котря, повариха здешняя. Проходи, поутренничаем, чем кормилица Кириметьюшка послала.
Она сдвинулась, взгляду открылась столешница, заставленная снедью. Я села на лавку с дальней стороны, помянула с сожалением шанежки, оставшиеся наверху, в светлице — и зачерпнула ложкой кашу из горшка, что стоял посередке стола.
Пшенное варево щедро забелили молоком, да и маслом приправили от души.
— Худая-то какая. — Заботливо сказала баба Котря, придвигая большое блюдо с ломтями хлеба, где с одного боку лежали полуоплывшие маленькие куски старого, засохшего меда. — Ты это, тово.
Она наградила меня жалостливым взглядом, на мгновенье задержав его на скошенном подбородке с выпирающим носом. Добавила рассудительно:
— Заморенная больно. Вон и шея как у цыпленка.
— А травницы все такие. — Встряла Саньша, разворачиваясь от окна и с удобством расставляя локти на своей стороне стола. — Ранеша из Балыкова, которую к Парафене на днях выкликали, тоже худющая. Только наша Триша подобрее взглядом будет. У той, слышь-ка, не глаз — а чисто игла!
— Остынь. — Сказала Котря. — Все у тебя глазастые, все у тебя зыркают. Одна ты взглядом не тычешь, а мажешь, ровно лебедь-сохрана, Кириметева птица.
— Дык я ж добрая! — Изумилась Саньша. — Потому и глаз у меня добрый, как на кого гляну, так ровно медом угощу… Слышь, Триша, а что тебе Сокуг-то сказал? Вы ж во дворе переведались.
— Сокуг? — Я застыла с недонесенной до рта ложкой.
— Тот нарвин. — Бойко ответила Саньша. Белое лицо её пошло подозрительными красными пятнами. — Так-то имя его только он сам да мужики норвинские вымолвить могут. Сначала зашипят змеями — «с-ск»! А потом выплевывают: «йог»! Так что мы Сокугом его кличем, все легче выговаривать. И что вы.
— Мы поздоровкались, потом он мне показал, где поварня. — Я отправила в рот ложку.
Теперь ясно, зачем бабоньки сидели у окна. Глазели на мужика. Норвин и впрямь хорош собой — осанистый, спина прямая, подбородок упрямо торчит вперед, глаза молодые, синие. И борода русая, недлинная, видно, что скоблит лицо ножом каждый месяц, не забывает.