Посадили меня в камеру № 8. Это была огромная, со сводами, комната.
Едва за мной закрылась дверь, как заключенные вскочили с нар и радостно закричали:
— А, новичок! Свеженький!
— Из какого полка будешь, браток?
— Ты ли это, чертова голова? — раздалось с верхних нар.
Оттолкнув обступивших меня солдат, бесценный друг и приятель Ушаков сгреб меня в объятия и, крепко сжимая, сказал:
— Ну, поздравляю тебя! Сдал ты экзамен на большевика.
Ночью мы долго не могли заснуть. О многом мы переговорили в эту ночь. Под утро я спросил Ушакова:
— Ушаков, а ты давно в партии?
— С двенадцатого года.
— Шесть лет? А в полку много членов партии?
— А ты как думаешь? Есть. Хватит. При мне их было много, а сейчас наверное еще больше…
— Но почему же я не видел их?
— Чудак ты. Что же, ты хочешь, чтобы большевик повесил на грудь плакат и всем говорил, что он большевик? Да тогда бы нас всех, как цыплят, переловили.
Ушаков отвернулся и быстро заснул, а я долго не мог сомкнуть глаз.
Не проходило дня, чтобы тюрьма не пополнилась солдатами. В 5-й армии не было воинской части, которая не имела бы в тюрьме своих «представителей». В шутку солдаты величали себя «депутатами», а тюрьму — «армейским комитетом солдатских депутатов». Действительно, двинская тюрьма явилась для нас школой, курсами большевизма.
Когда я пришел в камеру, в ней сидело пятьдесят восемь человек; к концу июля в ней уже было девяносто два. За неимением мест на нарах, мы по очереди спали на полу. Всех, кто попадал в тюрьму, мы встречали как единомышленников.
Неунывающий Ушаков спрашивал:
— Братва, хотите знать, когда нас выпустят из тюрьмы?
— Когда?
— Когда в тюрьму вся армия переберется, а этого недолго ждать.
Но иногда сдавал и Ушаков. Забьется на нары и сидит грустный и задумчивый, ни с кем не разговаривая.
Тут наступала наша очередь утешать его.
Газеты в тюрьму попадали редко. Но мы и без них знали, что делается на свете. О крахе июльского наступления мы узнали от арестованных на другой же день.
В камере установилось правило: кто раньше проснется, тот должен лезть в окно узнавать, что делается на тюремном дворе. Когда солдат взбирался на окно, мы спрашивали:
— Ну, как, держатся еще котелки?
— Держатся, ребята, держатся.
А это означало, что в воротах по-прежнему стоят преданные Временному правительству часовые из батальона смерти.
После приезда Керенского 4-я особая дивизия, очищенная от смутьянов, была признана боеспособной. Она должна была идти в наступление вместе с батальонами смерти.
С оркестрами музыки, красными знаменами выступала дивизия на фронт.