– Кому ты сдалась, рыжая!
– Я не рыжая.
– А какая же ты?
– А каштановая.
– А, чтоб тебя! Много ты видела тех каштанов!
– А вот видела. Один матрос с города Одессы на побывку приезжал до Ременюков – он и доси тут коло Любки крутится – с посыльного судна «Алмаз», так он самых тех каштанов для дивчат привез пуда, может, полтора-два.
Семен сел на призбу и скрутил папиросу.
– Слышь, Фрося, седай, посидим. Воротился только что с Балты старый Ткаченко. И с ним на бричке сидел еще один. Кто такой, не знаешь?
– В порватом таком кожухе?
– Да.
– Это они себе недавно работника взяли.
– Видать, не из наших?
– Ни. Его старый Ткаченко гдесь по дороге с фронта подхватил. Он чи с Польши, чи шо. Вроде беженец. Тоже солдат. Его губернию немцы заняли. Ему некуда было увольниться.
– Наделала тая война делов! – вздохнул Семен.
Брат с сестрой еще немножко посидели и, зевая, пошли в хату. Уже было утро. Так и не пришлось ложиться.
– Думаю я, – сказал за обедом Семен, играя скулами и сосредоточенно морща лоб, – думаю я посылать сватов до Ткаченко по Софью. Как будет ваш совет, мамаша?
Мать, не торопясь, вытерла алюминиевую ложку хлебом, – с тех пор как воротился Семен, в доме пошли в ход алюминиевые ложки, – не торопясь, повернула длинное костлявое лицо к сыну.
– Скажу только: слава богу, и больше ничего, – быстро сказала она, крестясь. – А Ткаченки наших сватов примут?
– Это мы побачим, – многозначительно ответил сын, поднимая брови. – Бывает, что и примут.
И в доме Котко поднялась возня.
Узнав от людей стороной, что Котко вернулся на село с войны целый и невредимый, Ткаченко не сказал ничего. Как будто до него это вовсе и не касалось. Только на сильном его лице яснее обозначились волоски жилок, тонкие, как волокна в промокательной бумаге.
За последнее время Ткаченко научился молчать. Весь день он занимался хозяйством: сам ходил в погреб, смотрел, по-фельдфебельски отставив ногу, как работник чистил и «напувал» лошадей, задавал им по артиллерийской норме ячменя, обмеривал лес для нового сарайчика, – словом, всячески старался по дому, как бы торопясь нагнать упущенное за время военной службы. Все это – молча, с неторопливым упорством и точностью сверхсрочного солдата.
И только вечером, когда жена поставила перед ним миску вареников с творогом, эмалированную кружку сметаны и отдельный прибор, – Ткаченко поставил свой дом почти на офицерскую ногу, – а сама, как обычно, пригорюнилась возле двери, он не выдержал.
– Что это за такое, я не понимаю, – сказал он, сильно пожимая плечами, – другим людям на позициях сразу голову отрывает снарядом, а другие всю войну до одного дня сидят на батарее и только над этим насмехаются. Какая-то глупость. – Ткаченко покосился на жену. – Как там дело: выкинула Сонька из головы или еще мечтает?