Сэм сунул руку в карман…
«Кольцо!» – замирая от восторга, подумала Наташа, но вместо заветной коробочки Сэм вынул белый конверт.
– Деньги? – разочарованно вздохнула Наташа.
– Лучше! – гордо вытянулся Сэм. – Открой и прочти.
Наташа распечатала конверт. На голубой вощеной бумаге с гербами и печатями сообщалось, что Сэм и Наташа являются владельцами чудесного райского куска земли на самом лучшем кладбище Нью-Йорка.
Оксана Ветловская. Дом с алыми витражами
Во двор заходишь как в огромный шатер. Мимолетная гулкая темень арки – и вот надежный полог солнечной, зеленой, воробьиной тишины уже смыкается за спиной. Сквозной купол листвы и шелковый от тополиного пуха купол неба. Тугим мячиком скачет эхо детских голосов. А ведь – самый центр. Гремящий трамваями проспект, почти сплошная стена многоколонных, нарядных наружных фасадов.
Таких домов больше нигде нет. «Сталинский ампир» – но особая его разновидность. Легче, тоньше. Человечнее. Такие изящные балконы, карнизы, эркеры. Эта застывшая музыка не звучит ни маршем, ни интернационалом.
Дома возводили военнопленные. По большей части – немцы. Замечу сразу: строили – не значит проектировали. У нас, разумеется, бытует миф о гениальном немецком архитекторе. У нас тут вообще много мифов. Якобы под лепниной на фасадах – немецкие кресты. Якобы кровля кинотеатра имеет форму свастики. А дом со звездами якобы сооружали специально для высокопоставленных чиновников.
«Дом со звездами» – единственный с витражами на лестничных площадках. Красные стекла выложены, на невнимательный взгляд, затейливой пятиконечной граненой звездой. На самом деле никакие это не звезды – всего лишь цветы. Алые розы.
Дом с алыми витражами – так мне больше нравится. Все эти дома кругом проектировал мой дед. Точнее, прадед. Точнее… Не сумею я точнее рассказать, потому что никогда не слушала, не вникала, не любопытствовала, а теперь уже и не спросишь.
* * *
После Алма-Аты далекий Урал, вероятно, показался ей ледяным и промозглым погребом мира. Здесь – если не морось, то мороз. Там – абрикосовое дерево за настежь открытым окном, сухая жара и ласковая тень улиц под высоченными (в два раза выше, чем тут) тополями, блеск воды в арыках – круглых, прохладных, гладких. Воду наливали в графин, что стоял на комоде, – тяжеленный, со сколотой пробкой. Стеклянную пробку однажды швырнул отец: никак не вставала на место. Вообще, он швырял все, что приходилось не по нраву. Со всей силы, с размаху. Вещи, еду. Если за завтраком свежайшее, только с рынка, яйцо плохо чистилось – от души размахнувшись, кидал в окно. Туда же летел самую малость пересоленный кусок баранины. Окно-то всегда настежь.