Много перенесший на своем веку Степан был непримирим и жесток.
— Кто против нас — всех наперечет знаю, — говорил он, насупившись.
— Из страха не с нами были, — говорил Ванька.
— А как придут енаралы, опять испужаются и к ним перекинутся, — горячился Донька.
— Не перекинутся, чай, сами понимают, что в воле слаще жить.
— Тут не о том речь идет, с кем слаще. А как подойдет дело, о том будут думать, как бы шкуру спасти, а другие есть, что прямо на деньги польстятся. Не такие времена, чтоб жалеть. Неровен час и завтра такое дело наступит, что всей силой на врага навалиться придется. Тогда наплачешься с трусами да переметчиками.
— Вижу, тебе охота душегубствовать, — сказал Ванька.
— А ты, как баба, слюни распустил. Видал, как государь с врагами расправлялся… Ты же должен с него пример брать, раз он тебя начальством поставил.
— То враги были, а ты своего же брата, без вины…
— Без вины! — закричал Степан, стукнув кулаком по столу. — Я тебе говорю, всех по пальцам перечту, кто против начальства. Теперь, известно, прикинулись овечками, а ты и жди, как они волчьи зубы казать начнут и нас передушат.
Спор делался все громче и громче и благодаря выпитому вину мог перейти в драку. Вдруг кто-то постучал в дверь. Разгоряченные разговором казаки вскочили с мест, как бы ожидая услышать какую-нибудь страшную весть.
Ванька через сени пошел отворять. К его удивлению, у порога стоял взлохмаченный Евстигней со своей всегдашней улыбкой на губах.
— Тебе что? — спросил сурово Ванька, не впуская нежданного гостя за порог.
— Дело до тебя есть, Иван Лексеевич.
— Какое еще дело? Верно чепуха какая-нибудь?
— Не чепуха, Иван Лексеевич. Сделай милость, выдь ко мне. Я тебя не задержу, всего словом одним перекинуться.
Ванька минуты две в нерешительности постоял на пороге, затем, закрыв за собой дверь, вышел к Евстигнею в темную улицу. Они отошли шага два.
— Ну, говори, что ли, — сказал Ванька.
Вдруг Евстигней вместо ответа повалился перед ним на колени и даже стукнулся головой в землю. Ванька изумленно отступил от него.
— Ты что, ума, что ли, рехнулся?
— Не рехнулся я, — простонал Евстигней, — а мучусь весь — ты один разрешить меня можешь.
Ванька с любопытством нагнулся над лежащим перед ним Евстигнеем и с удивлением увидал на его лице вместо всегдашней улыбочки выражение неподдельного горя.
— Ну, сказывай, что ли, — сказал он, тронув его за плечо.
— Скажи мне, батюшка, Иван Лексеевич, слово одно. Одно слово единственное: царь он али не царь?
— Э, брат, да ты опять про то же!
— Батюшка, Иван Лексеевич, только не серчай и дай мне тебе всю правду выложить.