Генрих бурчит что-то на прощание, и я вывожу фрейлин из его покоев. Нэн оглядывается и видит, что Гардинеру предложили стул и он сидит голова к голове с королем.
– Хотела бы я знать, что говорит этот псевдосвященник, – бурчит она.
* * *
Я встаю на колени возле своей великолепной резной кровати и молюсь за Анну Эскью, которая сегодняшнюю ночь проведет на вонючем соломенном матрасе в тюрьме Ньюгейт. Я молюсь за всех узников веры, которых знаю, потому что они были у меня, говорили со мною. Я молюсь за тех, кто состоял у меня на службе и кого сейчас принуждали к тому, чтобы они предали меня; за тех, о ком я так и не узнаю в Англии, Германии и других далеких странах.
Я знаю, что Анна терпит это за свою веру, но мне невыносима мысль о том, как она лежит в темноте, прислушиваясь к шороху крыс в углах камеры и стонам заключенных. За ересь наказывают, сжигая на костре. Хоть я и уверена, что ни Гардинер, ни король не обрекут девушку из хорошей семьи на такой страшный конец, сама мысль о том, что ей придется предстать перед судом, заставляет меня вздрогнуть и спрятать лицо в руках. Она виновна лишь в том, что говорит, что просвира на хлебопреломлении – это хлеб, а вино – это вино. Не может быть, чтобы ее держали в тюрьме за то, что она говорит о том, о чем все и так знают.
Господь наш сказал: «Вот мое тело, вот моя кровь», но он не стремился обмануть верующих, как лжесвященники, которые окропляли красной краской раны на статуях. Он имел в виду: «Думайте обо мне, когда вы едите свой хлеб, думайте обо мне, когда пьете вино. Принимайте меня в сердце своем».
В «Литургии» Томаса Кранмера об этом сказано ясно, и сам король одобряет его книги. Мы напечатали их, и их можно прочитать на английском языке. Почему тогда Анна сегодня проводит ночь в тюрьме, ожидая суда, где епископ Лондонский будут требовать от нее отречения от ее веры, когда она всего лишь говорила о том, что одобрил король Англии?
* * *
Когда я наконец ложусь в кровать, Нэн уже спит на своей стороне. Простыни остыли, но я не посылаю за горничной, чтобы она их нагрела. Я начинаю стыдиться роскоши гладких белых простыней и белой вышивки на них, которую чувствую кончиками своих пальцев. Я думаю об Анне на соломенном матрасе и о Томасе на покачивающейся жесткой корабельной койке в море. Я думаю, что не страдаю, но тем не менее я несчастна, как избалованный ребенок.
Я быстро засыпаю – и почти сразу оказываюсь на ступенях винтовой лестницы старого замка. Я точно знаю, что это место не находится ни в одном из наших дворцов, потому что здесь слишком холодно и сыро для места, в котором будет жить король. Моя рука лежит на наружной стене, а под бойницами я вижу подернутые ледовой коркой лужи. На лестнице темно, она едва освещена лунным светом, ее ступени вытерты и неровны. Я почти не вижу пути от одного окна до другого. Я слышу шепот, доносящийся снизу лестницы и эхом отражающийся от стен: «Трифина! Трифина!» Я вздрагиваю, потому что наконец понимаю, кто я такая и что сейчас найду.