Он вынул изо рта скальпель и быстрым движением сделал еще пару разрезов. Тэйт снова зажал нож в своих хищных зубах. Новые сосуды были перевязаны. Скальпель снова в руке. Удаленные придатки упали в емкость для отбросов. Еще лигатуры. Брюшная полость зашита без посторонней помощи и так быстро, будто бы это сделано руками волшебника. В обязанности ассистента входит лишь дача хлороформа и наблюдение – более ничего. Когда были наложены последние швы, прошло менее восьми минут. Тэйт вымыл руки в теплой воде. Он повесил фартук на гвоздь в стене и направил на меня свой пронизывающий взгляд. «Вы ведь тоже явились от доктора Симса, – спросил он, – по поводу моей холецистотомии?» Еще до того, как я успел ответить, он развернулся и направился к двери. Она вела в плохо освещенную больничную палату, заполненную женщинами. Еще отчетливей, чем в операционной, я почувствовал то, что Листер назвал «запахом скотобойни», который уже давно сменился запахом карболки во всех больницах, где некогда пренебрегали использованием антисептиков. К моему удивлению, здесь пахло не гноем и разложением, как в прочих больницах в тот период, когда не было известно о свойствах карболовой кислоты. Но воздух все же оставался тяжелым и неприятным.
«Чувствуете ли Вы, насколько здесь натуральный воздух? – прогремел голос Тэйта. – Никакой химической вони, которой один лондонский господин пропитал все больничные палаты. Мы нисколько не боимся тех сказочных существ, которых он называет микробами. Много хорошей английской воды и хорошего английского мыла заставят потом немного поголодать, но это лучше, чем отравлять себя химикалиями. Я практик и плевать хотел на все научные премудрости. Здравый смысл имеет значение. Остальное – нет».
Несколько женщин стонали. Было очевидно, что они испытывают боль. Стоя рядом с последней кроватью, Тэйт небрежно взглянул на меня. От него ускользнуло выражение ужаса на моем лице. «В моей больнице нет никаких обезболивающих, – сказал он. – Они хороши только для людей, которые так или иначе умрут».
Был ли он таким же холодным, бесчувственным тактиком, как парижский врач Пеан? Разве он сам не чувствовал боли? Разве он, будучи, по выражению Симса, первым европейским хирургом, успешно удалившим камни из желчного пузыря, не представлял, какие мучения они доставляют? Неужели он заставлял страдать больных, которых сам вернул к жизни? Неужели холецистомию он проводил в той же дикой спешке, как и ту операцию, за которой я наблюдал?
«А теперь пойдемте, – сказал Тэйт в новом приступе учтивости, – пообедаем вместе. После я покажу Вам пациентку с желчнокаменной болезнью. Она пышет здоровьем. К сожалению, у меня нет других пациентов, которых я мог прооперировать до Вашего приезда».