Цирюльня – маленькая каморка без зеркал и одеколонов. Бетонный пол, в углу метла, сметать волосы. Судя по копнам, лежащим вдоль стены, – стригут быстро, часто и наголо. Посреди каморки стул. Парикмахер – улыбчивая женщина, похожая на больничную сестру-хозяйку.
– Красивые волосы, но что поделаешь… Не расстраивайся, на свободе новые отрастут. Давай голову вниз наклоняй. Это недолго, хе-хе.
Сижу на табуретке, гляжу в пол между ног. Жужжит машинка. От затылка ко лбу… От лба – к затылку… От уха – до уха… Меж ботинок падают хлопья. Никогда не думал, что они такого цвета. Длинные, каштановые с отливом. Были модной прической и вот – на бетонном тюремном полу, сиротливой горкой. Как пакля.
– Красив? – криво улыбаясь, спрашиваю у тетки.
– А то!
В дверях сопит старшина. В «прожарочной» – опять догола. Тряпки – в железный короб и – в адскую машину. Старшина выдает четвертушку хозяйственного мыла с дустом, и я голышом зашагиваю через скользкий порог бани.
Железная дверь с потным глазком гулко хлопает и оставляет наедине с пачкой цинковых тазов. Осклизлый каменный пол, серые сопливые стены, тусклая лампочка в нише – тюремные «сандуны».
– На помывку – пятнадцать минут, – сквозь дверь командует начальник.
– А что так мало? Я в изоляторе пять дней валялся…
– Дома будешь кайфовать. А здесь слушай, что говорят! После водных процедур получаю из прожарки одежду.
Еще пышет и пахнет горелой шерстью, дымом пластмассы и жареными ботинками. Следом– обещанную матра– совку – ветхий тряпичный мешок. Затертое до состояния половой тряпки короткое, непонятного колера одеяло. Возможно, в него заворачивался сам Свердлов, до революции здесь бывавший. Алюминиевую кружку, прокопченную и гофрированную, будто ее погрыз бурый медведь. Штопанную, пропитанную хлоркой простыню размером с полотенце и наволочку свеже-земляного цвета. Закидываю мешок за спину. Пошли.
Спецкорпус– белое, старинной постройки здание в четыре этажа. Окна камер – внутрь двора. Почти все закрыты зонтами и заварены многослойными решетками. Поднимаемся по лестнице на третий этаж. Железная дверь. Охранник открывает.
– Налево. До конца коридора. У 38-й остановиться. Иду в самый конец, до тупика. В открытые кормушки
глазеет народ.
– Откуда, земляк?.. Из какого города?..
Несколько камер по правую сторону – женские. Иду медленно. В кормушках любопытные женские лица сменяют друг друга.
– Как зовут?.. В какую камеру?..
Охранник поспешает следом.
– А ну хорош базлать, крысы! Сейчас все захлопну, будете опять жабрами дышать!
В камерах душно. Открытая кормушка – привилегия и милость коридорного.