Есть еще отрицательно-прелестное, которое еще непозволительнее только что рассмотренного положительно-прелестного: это отвратительное. Так же как и собственно прелестное, оно возбуждает волю зрителя и тем разрушает чисто эстетическое лицезрение. Но им возбуждается сильное нежелание, противодействие; оно возбуждает волю, становя перед ней предметы ее отвращения. Поэтому искони признано, что оно в искусстве отнюдь нетерпимо, хотя даже безобразное в нем, пока оно не отвратительна, может быть сносно в надлежащем месте, как мы ниже увидим.
Ход нашего исследования вынудил нас вставить здесь рассмотрение высокого, хотя мы рассмотрели прекрасное только наполовину, только с одной субъективной его стороны. Ибо только особая модификация этой субъективной стороны представила различие между высоким и прекрасным.
Пришло ли состояние чистого безвольного познания, предполагаемое и требуемое всяким эстетическим созерцанием, оттого, что сам объект к этому приглашал и привлекал, без сопротивления, посредством простого исчезновения воли из сознания, как бы само собою; или же оно было достигнуто свободным, сознательным подъемом над волей, к которой созерцаемый предмет находится даже в неблагоприятном, враждебном отношении, так что уступка ей разрушила бы созерцание; вот в чем различие между прекрасным и высоким. В объекте оба в сущности мало различны; ибо, во всяком случае, объект эстетического созерцания не отдельная вещь, а идея, стремящаяся в ней к откровению, т. е. адекватная объективность воли на известной ступени: ее необходимый, подобно ей самой, из-под закона основания изъятый коррелят есть чистый субъект познания, как коррелят отдельной вещи есть познающий индивидуум, причем оба находятся в области закона основания.
Называя предмет прекрасным, мы этим высказываем, что он объект нашего эстетического лицезрения, заключающего в себе двоякое, именно с одной стороны, что его вид делает нас объективными, т. е. что в его лицезрении мы сознаем себя уже не в качестве индивидуума, а чистым безвольным субъектом познания; и с другой стороны, что мы в предмете познаем не отдельную вещь, но идею, что может произойти только, насколько наше лицезрение предмета не подвластно закону основания, не следует за его отношением к чему-либо вне его самого каковое всегда, наконец, связано с отношениями к нашему хотению), но покоится на самом объекте. Ибо идея и чистый субъект познания вступают, как необходимые корреляты, всегда вместе в познание, при каком вступлении тотчас же исчезает всякое различие времени, так как оба вполне чужды закону основания во всех его форт мах и находятся вне поставляемых им отношений, подобно радуге и солнцу, не сопричастных вечному движению и поведению падающих капель. Поэтому, если я, например, смотрю на дерево эстетически, т. е. глазами художника, следовательно познаю не его, а его идею, то вполне безразлично, это ли дерево передо мной или его за тысячу лет цветший прародитель, а равно оказывается ли наблюдатель этим самым или каким-либо другим, когда-либо и где-либо живущим индивидуумом. С законом основания вместе исчезают отдельная вещь и познающий индивидуум, и ничего не остается, кроме идеи и чистого субъекта познания, которые вместе составляют адекватную объективацию воли на этой ступени. Притом идея ускользает не только от времени, но и от пространства: ибо не носящаяся передо мной пространственная форма, а ее выражение, чистое ее значение, ее внутреннее существо, раскрывающееся передо мной и меня влекущее, есть собственно идея и может оставаться вполне тем же, при большом различии пространственных отношений формы.