Избранные произведения (Шопенгауэр)

См.: Altpreußische Monatsschrift, — Königsberg, 1889.— Bd. 26.— S. 311.

См.: Августин. Исповедь, Ч. VH, гл. 10, и Монологи, Ч. II, гл. 1.

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. — 4-е изд. — СПб., б/г. —С. 154.

Маркс К-, Энгельс Ф. — Соч. — Т. 23. — С. 10.

Шопенгауэр А. Мир как воля я представление//Указ. изд. — С. 151.

Франк С. Л. Смысл жизни//Вопросы философии. — 1990. — № в. — С. 95.

Франк С. Л. Смысл жизни//Вопросы философии. — 1990,—№ 6.— С… 91.

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. изд. — С. 374.

См.: настоящее издание. — С. 442–443. Шопенгауэр здесь упрекает Платона в недооценке возможностей поэзии.

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. изд. — С. 267.

Цит. по: Drusche Е. Richard Wagner. — Leipzig, 1983. — S. 154.

Несомненное влияние оказал Шопенгауэр и на представителей символического искусства, в том числе на символистов в России, таких, например, как уже упомянутый Вячеслав Иванов. Отзвуки его настроений найдем в музыке Г. Малера и А. Шенберга.

Соловьев В. с. Соч.: В 2 т. — М., 1988. — Т. 1. —С. 128.

См.: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. соч. — С. 404.

См.: Шопенгауэр А. Мир как воля и представление//Указ. изд, — С. 369.

Это убеждение вполне утверждается моим сочинением: «О свободе воли», где (ст. 30–44, Основные проблемы этики) поэтому и отношения между причиной, раздражением и мотивом получили подробное развитие.

Смотри гл. 23 втор, части, равно в моем сочинении «О воле в природе» главу «Физиология растений» и особенно важную для ядра моей метафизики главу: «Физическая астрономия».

Поэтому схоластики говорили весьма верно: «Целевая причина вызывает после себя не реальное бытие, но бытие познанное».

«Фауст» Гёте, [перев. Н. Холодковского].

Все, за что мы не беремся, противится нам потому, что оно имеет свою собственную волю, которую необходимо пересилить.

«В гладиаторских боях мы обыкновенно презираем робких и униженно молящих о пощаде; наоборот, мы хотели бы сохранить жизнь тех, кто храбр и мужествен, кто сам отважно предает себя смерти» (Циц[ерон]. «За Милона», гл. 34).

Остановка животных функций, это сон; остановка функций органических — смерть.

Существует одно настоящее, и оно существует постоянно, ибо оно представляет собою единственную форму действительного бытия. Надо проникнуться тем убеждением, что прошедшее не само по себе отлично от настоящего, а только в нашем восприятии, которое имеет своей формой время, — и лишь в силу него настоящее кажется отличным от прошлого. Для того чтобы легче понять это, представьте себе все события и картины человеческой жизни, дурными и хорошими, счастливыми и несчастными, радостными и ужасными, как они в самом пестром разнообразии и смене чредою проходили в потоке времен и различий местностей, — представьте их себе существующими зараз, одновременно и постоянно в «здесь-теперь»; представьте себе, что их смена и различие только иллюзорны, — и вы тогда поймете, что собственно означает объективация воли в жизни. — Да и наслаждение, которое нам доставляют жанровые картины, основывается преимущественно на том, что они задерживают, фиксируют мимолетные сцены жизни. Смутное сознание высказанной здесь истины привело к учению о метемпсихозе.

Этот посмертный трактат находится в Опытах «О самоубийстве» и «О бессмертии души», соч. покойного Дав. Юма. Базель. 1829, издано Джемсом Декером. Эта базельская перепечатка спасла таким образом от гибели два произведения одного из величайших мыслителей и писателей Англии. На родине же своей они, к вечному позору Англии, в силу царящего там косного и глубоко презренного ханжества, были подавлены влиянием могущественных и наглых попов. Названные. сочинения Юма представляют собою вполне спокойный, строго логический разбор обоих вопросов.

Смерть говорит: «ты — продукт такого акта, которому бы не следовало быть; поэтому для того, чтобы погасить его, ты должен умереть».

Шанкара, см.: «О ведийских теологических исследованиях», изд. Ф. X. X. Виндишмана, стр. 37. — «Упанишады», том I, стр. 387 и стр. 78; Кольбрук. «Различные опыты», том I, стр. 363.

Этимология слова «нирвана» определяется различно. По Кольбруку («Отчет [ы] Королевского Азиатского Об [щества]», том I, стр. 556), оно происходит от «ва», веять, как ветер, с приставкой отрицания «нир», и означает, следовательно, безветрие, но как прилагательное — «угасший». — И Обри в [соч.] «Об индийской нирване» говорит на стр. 3: «нирвана по-санскритски значит буквально «угасание», например — огня». По «Азиатскому Журналу», том 24, стр. 735, оно означает собственно «нервана» от «нера» — без и «вана» — жизнь, и смысл его, таким образом, — аннигиляция. — В «Восточном манихействе» Спенса Харди на стр. 295 «нирвана» производится от «вана» — греховные желания, с отрицанием «нир». И. И. Шмит в своем переводе «Истории восточных монголов», стр. 307, говорит, что санскритское слово «нирвана» на монгольский язык переводится целым оборотом, который означает: «отрешенный от скорбей», «освободившийся от скорбей». Тот же ученый, в своих сообщениях в Петербургской академии утверждает, что «нирвана» противополагается «сан-саре», которая представляет собою мир вечных возрождений, похоти и вожделений, обмана чувств и изменчивых форм, рождения, старости, болезней и смерти. На бирманском языке слово «нирвана», по аналогии с остальными санскритскими словами, превращается в «ниебан» и переводится «совершенное исчезновение». См.: Сангерма-но. «Описание бирманской империи». Перев. Танди. Рим, 1833, § 27. В своем первом издании 1819 г. и я писал «ниебан», потому что тогда мы знали буддизм только по скудным известиям о бирманцах.

Это понятие я разъяснил в приложении к своему конкурсному сочинению о свободе воли.

[На русский эта баллада переведена гр, А. К. Толстым. Прим. Ю. Айхенвальда.]

Если же признавать значение аскезы, то к тем конечным пружинам человеческих действий, которые установлены мною в моем конкурсном сочинении о фундаменте морали, т. е. к 1) собственному благу, 2) чужому горю и 3) чужому благу, надо прибавить еще и четвертую — собственное горе. Я здесь отмечаю это только в интересах систематичности и последовательности. — Тема названного сочинения была предложена в смысле царящей в протестантской Европе философской этики, и оттого я должен был обойти молчанием эту четвертую пружину.

См.: Ф. Г. Г. Виндишман: «Шанкара, или о Ведийских теологических исследованиях», стр. П6, 117 и 121–122; также «Упанишады» [в исследовании Анкетиль дю Перрон], т. I, стр. 340, 356, 360.

«Азиатские исследования», том 6, стр. 474.

Ср. мои «Основные Проблемы этики», стр. 274 (2-е изд., стр. 271).

Св. Бонавентура. «Жизнь Франциска», гл. 8; К. Хазе. «Франциск Ассизский», гл. 10; Кантаты св. Франциска, изд. Шлоссера и Штейнле. Франкфурт-на-Майне, 1842.

Духовное руководство Михаила де Молино: по-испански 1675, по-итальянски 1680, на латинском языке 1687, французское издание не представляет редкости, его название: «Сборник разных работ касательно квиетизма Молино и его последователей». Амст[ердам], 1688.

Матфей 19, II, сл.; Лука 20, 35–37; 1. Коринф. 7, 1—II, 25–40. — (I. Фесс. 4, 3–1. Иоанн. 3, 3); Апокал. 14, 4.

Ср. «Волю в природе», второе изд, стр. 124.

Напр., [Еванг.] от Иоанна, 12, 25 и 31; 12, 30; 15, 18, 19; 16, 33. К Колосс. 2, 20; К Эфес, 21, 1–3. Первое послан. Иоанна. 2, 15–17, и 4, 4,5. При этом можно видеть, как иные протестантские богословы в своих попытках перетолковать текст Нового Завета в духе своего рационалистического, оптимистического и бесконечно плоского мировоззрения заходят так далеко, что в своих переводах этот текст прямо искажают. Так, Г. А. Шот в своей новой версии, присоединенной к гризебаховскому тексту 1805 г., переводит слово «космос» в Евангелии от Иоанна (5, 18, 19) словом «иудеи», в первом послании Иоанна 4, 4 — словами «несведущие люди», а в послании к Колосс. 2, 20 «стихии космоса» он переводит: «иудейские элементы», между тем как Лютер повсюду честно и правильно переводит это словом «мир».

Беллерман. «Исторические известия об ессеях и терапевтах», 1821, стр. 106.

Природа непрестанно совершенствуется, переходя сначала от механических и химических процессов неорганического царства к царству растительному с его тупым самодовольством, а отсюда к царству животному, где начинается интеллектуальная деятельность и сознание; последние от слабых зачатков постепенно идут все выше, чтобы, наконец, сделав еще один и самый большой шаг, подняться до человека, в интеллекте которого, следовательно, природа достигает вершины и цели своей производительной деятельности, т. е. дает совершеннейшее и труднейшее, что только она в силах создать. Но и в пределах человеческого рода интеллект представляет еще много заметных степеней, крайне редко достигая своего высшего, действительно глубокого развития. В таком своем развитии, следовательно, он является, в более узком и строгом смысле, труднейшим и высшим произведением природы, т. е. самым редким и ценным, что может указать мир. Такой интеллект дает наиболее ясное сознание и потому представляет себе мир определеннее и полнее, чем всякий другой. Снабженный им человек обладает поэтому самым благородным и прекрасным на земле и, соответственно тому, имеет для себя такой источник наслаждений, в сравнении с которым все остальные ничтожны, — так что он ничего не требует себе извне, кроме только досуга, чтобы' без помехи наслаждаться этим достоянием и шлифовать свой алмаз. Ибо все остальные, т. е. не интеллектуальные, наслажденья носят более низменный характер: все они сводятся к движениям воли, т. е. к желанию, надежде, страху и достижению, все равно на что бы это ни было направлено, причем дело никогда не может обойтись без огорчений, а к тому же с достижением обычно связано большее или меньшее разочарование, — тогда как при интеллектуальных наслаждениях истина становится все яснее. В царстве интеллекта нет места для скорби: здесь все — познание. Но ведь все интеллектуальные наслаждения доступны человеку лишь через посредство и, стало быть, по мере собственной интеллектуальности: ибо сколько бы ума ни было на свете, он бесполезен тому, у кого его нет. Реальная же невыгода, сопряженная с этим преимуществом, заключается в том, что во всей природе вместе с интеллектуальностью растет также и способность к страданию, которая тоже, следовательно, лишь здесь достигает своей высшей точки.

Сущность вульгарности заключается в том, что в сознании человека познавательная деятельность всецело подавлена волением, которое получает такое значение, что познание действует исключительно лишь на службе у воли; где, следовательно, этой службы не требуется, т. е. не имеется под рукой решительно никаких мотивов, ни важных, ни ничтожных, там познание совершенно прекращается, наступает полное отсутствие мыслей. Но ведь свободное от познания воление есть самое обычное явление, какое только существует: его можно наблюдать у всякого деревянного чурбана, который обнаруживает его хотя бы при своем паденьи. Вот почему подобное состояние называется вульгарностью. При нем продолжается лишь деятельность органов чувств и незначительная функция рассудка, нужная для усвоения их показаний, благодаря чему вульгарный человек постоянно открыт для всех впечатлений, т. е. мгновенно замечает все, что вокруг него происходит, так что его внимание немедленно привлекается самым тихим звуком и всяким, хотя бы ничтожным обстоятельством, — совершенно как у животных. Все это состояние отражается на его лице и всей его внешности, — откуда и получается вульгарный вид, который производит особенно неприятное впечатление, когда, как это бывает в большинстве случаев, исключительно владеющая здесь сознанием воля неизменна, эгоистична и вообще дурного качества.

Высшие сословия, со своим блеском, со своей роскошью, пышностью, великолепием и всякого рода показными сторонами, могут сказать: наше счастье лежит всецело вне нашего я: оно помещается в головах других.

«Твое знание ничто/ если другой не знает, что у тебя есть это знание».

Рыцарская честь — порождение высокомерия и глупости. (Противоположную ей истину ярче всего высказывает принцип, гласящий: «Нищета людей — наследие Адама».) Весьма замечательно, что этот верх всякой спеси встречается единственно и исключительно среди членов той религии, которая вменяет в обязанность своим последователям самое полное смирение: ни в прежние времена, ни в других частях света этот принцип рыцарской чести неизвестен. Одна ко происхождение его надо приписать не религии, а скорее феодальному строю, при котором каждый благороднорожденный смотрел на себя как на маленького государя, не признавая над собою никакого человеческого судьи, и потому привыкал считать свою личность совершенно неприкосновенной и священной, так что всякое посягательство на. нее, следовательно всякий удар и всякое ругательство, представлялось ему как заслуживающее смерти преступление. Таким образом, принцип этот и дуэли первоначально. применялись лишь у дворянства, а вследствие того, в позднейшие времена, у офицеров; потом, чтобы не отстать от них, в некоторых странах, хотя далеко не во всех случаях, примкнули к ним и другие высшие сословия. Хотя дуэли возникли из ордалий, однако последние являются не основанием, а следствием и приложением принципа чести: кто не признает никакого человеческого судьи, тот обращается к божественному. Сами же ордалии свойственны не одному христианству, но очень сильно распространены также и в индуизме, хотя главным образом в более древнее время; однако следы их сохраняются еще и теперь.

«Двадцать или тридцать ударов бамбуковой тростью по задней части составляют, так сказать, насущный хлеб китайцев. Это — отеческая исправительная мера со стороны мандарина, в которой нет? ничего позорного и которую они принимают с благодарностью» («Поучительные и занимательные письма», 1819, том. II, стр. 454).

Подлинное основание, почему правительства лишь с виду стараются уничтожить дуэль и, хотя, очевидно, это было бы очень легко сделать, особенно в университетах, притворяются, будто их усилия в атом отношении терпят фиаско, состоит, кажется мне, в следующем: государство не в состоянии вполне оплачивать услуги своих офицеров и гражданских чиновников деньгами; поэтому другая половина его платы заключается в чести, которая представлена титулами, мундирами и орденами. Но чтобы граждане высоко ценили это идеальное вознаграждение их услуг, для этого надлежит всячески воспитывать и изощрять чувство чести, вообще поддерживать его несколько взвинченным; а так как для такой цели недостаточно одной гражданской чести, уже потому, что мы разделяем ее со всеми другими людьми, то призывают на помощь и указанным образом стараются поощрять честь рыцарскую. В Англии, где жалованье на военной и гражданской службе гораздо выше, нежели на континенте, нет нужды в подобного рода приеме: вот почему там, особенно за последние двадцать лет, дуэль почти совершенно вывелась, происходит в настоящее время крайне редко и высмеивается как глупость; конечно, этому много способствовало большое «антидуэльное общество», считающее в числе своих членов множество лордов, адмиралов и генералов, — так что Молоху приходится расстаться со своими жертвами.

Плохой поэтому комплимент, если, как это теперь в моде, думают почтить творения тем, что называют их деяниями. Ибо творения по самому существу своему выше дел. Всякое деяние, это не более как мотивированный поступок, следовательно нечто единичное, преходящее, и относится оно ко всеобщему и исконному элементу мира — воле. Великое или прекрасное творение, это, напротив, нечто постоянное, так как оно имеет всеобщее значение и обязано своим происхождением интеллекту, непорочному, чистому интеллекту, исходящему от этого волевого мира наподобие благоухания.

Преимущество славы дел — в том, что она обычно создается разом, как сильный взрыв, звук которого часто слышен во всей Европе; меж тем слава творений растет медленно и постепенно, из тихой становится со временем все громче и достигает всей своей силы часто лишь через сотни лет; но затем она сохраняется, так как творения сохраняются, — иногда в течение тысячелетий. Слава же дел, когда миновала первая вспышка, постепенно слабеет, становится известной все меньшему и меньшему числу лиц, пока наконец не обратится в призрак, продолжающий свое существование только в истории.

Так как высшее наше удовольствие состоит в том, чтобы возбуждать восхищение, люди же неохотно соглашаются, даже там, где для него есть полное основание, то самыми счастливыми будут те, кому, каким путем — безразлично, удастся дойти до чистосердечного восхищения самими собой. Только бы другие не сбивали их с толку!

Подобно тому как наше тело покрыто одеждой, так наш дух облечен в ложь Наши слова, поступки, все наше существо проникнуты ложью, и лишь сквозь эту оболочку можно иногда отгадать наш истинный образ мыслей, как одежда позволяет иной раз уловить формы тела.

Известно, что беды становятся легче, когда их переносят сообща: к ним люди причисляют, по-видимому, и скуку, — вот почему они устраивают собрания, чтобы скучать вместе. Подобно тому как любовь к жизни в основе своей есть лишь страх перед смертью, точно так же и общительность людей в сущности не есть что-либо непосредственное, т. е. она основана не на любви к обществу, а на страхе перед одиночеством: здесь не столько ищут драгоценного присутствия других, сколько, наоборот, стараются избежать пустынного и тягостного пребывания наедине с собою, вместе с монотонностью собственного сознания. С этою целью довольствуются даже и дурным обществом, а равным образом мирятся с теми стеснениями и принуждениям, какие необходимы при всяком общении с людьми. — Но коль скоро уже взяло верх отвращение ко всему этому и вследствие того образовалась, привычка к одиночеству и нечувствительность к его непосредственной тягости, так что оно не оказывает уже вышеописанного действия, тогда можно с величайшим удобством продолжать и впредь одинокое существование, не тоскуя по: обществу, — именно потому, что потребность в нем. не прямая, а, с другой стороны, человек привык уже к благодетельным свойствам одиночества.

Тот же смысл имеют слова Садч в «Гулистане» (см. пер. Графа, стр. 65): «О этого времени мы простились с обществом и избрали путь обособления: ибо безопасность заключается в одиночестве».

Зависть людей показывает, насколько чувствуют они себя несчастными, их постоянное внимание к чужому поведению — насколько они скучают.

Сон — частица смерти, которую мы занимаем заранее, чтобы за это вновь получить и восстановить жизнь, исчерпанную за день. «Сон — заем, сделанный у смерти». Сон заимствуется у смерти для поддержания жизни. Или: он есть срочный процент смерти, которая сама представляет собою уплату капитала. Последний взыскивается тем позже, чем выше проценты и чем аккуратнее они вносятся.

Относительно многих самое умное будет думать: «изменить я его не изменю; постараюсь поэтому его использовать».

Если бы у людей, в большинстве их, добро имело перевес над злом, то разумнее было бы полагаться на их правосудие, справедливость, благодарность, верность, любовь и сострадание, нежели на их страх: а так как дело с ними обстоит наоборот, то разумнее обратное отношение.

Волю можно сказать, человек сам дал себе, ибо она есть он сам; но интеллект является даром, посланным ему с неба от вечной, таинственной судьбы и ее необходимости, для которой его мать была простым орудием.

Для преуспеяния в жизни главным средством служат дружба и товарищество. Но ведь большие дарования всегда делают человека гордым и оттого мало склонным льстить перед теми, кто располагает лишь ничтожными ресурсами и перед кем, благодаря этому, приходится даже скрывать и отрицать свои достоинства. Противоположно действует сознание за собой лишь слабых способностей: оно прекрасно уживается со смирением, ласковостью, услужливостью и почтительностью перед людьми негодными, так что создает нам друзей и покровителей

Сказанное справедливо не только о государственной службе, но также и о почетных должностях и званиях, даже о славе в ученом мире, — так что, например, в академиях всегда восседает любезная посредственность, люди же заслуженные попадают туда поздно или совсем не попадают, и так везде.

Во всех человеческих делах случаю представлено такое широкое поле действия, что, когда мы стараемся поскорее отвратить какую-нибудь грозящую опасность помощью жертв, эта последняя часто исчезает благодаря непредвиденному положению, какое принимают обстоятельства: тогда не только принесенные жертвы оказываются напрасными но внесенная ими перемена теперь, при изменившемся положении дел, является прямо вредной. Мы должны поэтому в своих мероприятиях не забираться слишком далеко в будущее, а оставлять также кое-что на долю случая и смело смотреть навстречу многим опасностям, в надежде, что они минуют нас, как это часто бывает с черными грозовыми тучами.

В старости мы лучше умеем предотвращать несчастья, в юности — переносить их.

[Вариант этого места «Афоризмов»]: в Ветхом Завете (псалом 90, стих 10) срок человеческой жизни указан в 70 и самое большое в 80 лет и, что еще важнее, то же самое говорит Геродот (I, 32 и Ш, 22). Однако мнение это неверно и есть просто результат грубого и поверхностного восприятия повседневной действительности. Ибо если бы естественная продолжительность жизни равнялась 70–80 годам, то люди в возрасте от 70 до 80 лет должны бы умирать от старости; во это совсем не так: они умирают, как и более молодые, от болезней, болезнь же по существу своему представляет нечто ненормальное, так что такой конец не является естественным. Лишь между 90 и 100 годами люди умирают, и в этом случае обычно, от старости, без болезни, без предсмертной борьбы, без хрипенья, без судорог, иногда даже не покрываясь бледностью: это и называется эвтаназией. Вот почему и в этом правы «Упанишады», где естественная продолжительность жизни считается в 100 лет.

Ибо, если бы мы жили даже вдвое дольше, мы все-таки никогда не владели бы чем-либо большим, нежели неделимое настоящее: во воспоминание ежедневно больше теряет от забвения, чем приобретает от нового прироста.

Открытие с тех пор в добавление к этому числу еще около 60 планетоидов есть новшество, о котором я ничего не желаю знать, делаю поэтому с ними то же, что профессора философии со мной: игнорирую их, — так как они мне не ко двору.

Я не смею называть здесь вещи своими именами: пусть же благосклонный читатель сам переведет эту фразу на аристофановский язык.

Подробнее об этом можно найти в моих «Парергах», т. II, § 92, пер в, изд.

«Фауст» [перевод Н. Холодковского].

Русское выражение «без памяти» подтверждает гениальную верность воззрения автора на безумие (А. Фет).

Тем более радует и изумляет меня теперь 40 лет после того, как я так трезво и нерешительно высказал вышеизложенную мысль, открытие, что ее уже высказал блаженный Августин: «Растительные формы в их разнообразии, которые делают прекрасной созерцаемую структуру этого мира, доставляют различные восприятия, и хотя они не могут дать познания, они как бы хотят быть узнанными» (О граде божьем, XI, 27).

Яков Бёме в своей книге «Об обозначении вещей» глава 1, § 15, 16, 17, говорит: «И нет вещи в природе, чтобы не раскрывала своей внутренней формы и внешней: ибо внутреннее постоянно работает к откровению. — У каждой вещи уста для откровения. — И это язык природы, коим каждая вещь из своего свойства говорит и постоянно себя открывает и представляет. — Ибо каждая вещь открывает свою мать, которая таким образом дает эссенцию и волю к формированию».

Последнее изречение только перевод Гельвециева «дух воспринимается только духом», о чем я не счел нужным упоминать в первом издании.

Но с тех лор под одуряющим влиянием гегельянского тупомудрия век дошел до такой несостоятельности и грубости, что, пожалуй, иному почудится, что и здесь намекается на противоположность между «духом и природой», почему я и вынужден самым решительным образом оградиться от подсовывания подобных философем.

[Они] появляются редко, как пловцы в бескрайнем море.