В общем, Сэди стояла в одиночестве и смотрела, как две машины уезжают по подъездной аллее, а потом их одну за другой проглатывает лес. Когда машины исчезли, Сэди вытащила мобильник. Пропущенных звонков не было. Она недовольно вздохнула и сунула телефон в карман.
Сэди несколько слукавила, когда сказала остальным, что в полицейском управлении обрадовались новой зацепке. Когда Эшфорд ее услышал, то буквально рассвирепел. Ухо Сэди до сих пор пылало от всего, что он высказал; слюна шефа словно ошпарила ее через телефон. Сэди тоже разозлилась, но сдержала злость, дала шефу выговориться, а потом спокойно извинилась за свой проступок и рассказала о новых данных. Эшфорд ничего не хотел знать, и Сэди, чувствуя, как внутри все сжимается от страха потерять любимую работу, напомнила шефу, что у нее есть телефон Дерека Мэйтленда, – как будет выглядеть лондонская полиция, если выяснится, что женщину все-таки убили, а полицейские сидели сложа руки?
Эшфорд пыхтел, как огнедышащий дракон, а когда Сэди закончила, коротко бросил: «Ладно, велю кому-нибудь заняться», – и повесил трубку. Теперь оставалось только ждать и надеяться, что он соблаговолит позвонить и сказать, как все обернулось.
И Сэди ждала. Надо признать, Лоэннет оказался не самым плохим местом, чтобы убить время. После обеда дом изменился. Солнце светило под другим углом, и все будто приобрело более обжитой вид. Исступленная утренняя суета птиц и насекомых прекратилась, крыша потягивалась, потрескивая нагретыми суставами, в окно медленно и удовлетворенно струился свет.
Сэди осмотрела кабинет Энтони. Книги по анатомии все еще стояли на полке, в письменном столе обнаружились школьные награды: за успехи в классической литературе, латыни и несчетное число других. В темном заднем углу пряталась фотография с изображением нескольких молодых людей в студенческих мантиях и квадратных шапочках, и Сэди узнала очень юного Энтони. Рядом с ним стоял, смеясь, юноша, чей студийный портрет в рамочке был на столе. Портрет изображал темноволосого лохматого юношу с умным лицом и в военной форме. За стеклом рамки стояла высохшая веточка розмарина; судя по тускло-коричневому цвету, если вытащить ее из-за стекла, она тут же рассыплется в прах. Еще на столе стояла обрамленная фотография Элеонор на фоне каменной стены, сделаная в Кембридже, где Эдевейны жили до того, как Энтони спас Лоэннет и вернул его жене.
Дневники Энтони занимали целую полку в большом, от пола до потолка, книжном шкафу, и Сэди вытащила наугад несколько тетрадей. Вскоре она увлеклась чтением и оторвалась от исписанных страниц только тогда, когда дневной свет померк и у нее заболели глаза. В дневниковых записях не было ни намека на то, что Энтони замышляет убийство. Наоборот, он писал о том, как старается «привести себя в порядок», как укоряет себя за то, что подвел жену, брата, страну, а еще, как и упоминал Клайв, Энтони заполнял страницу за страницей упражнениями для развития памяти, пытаясь вернуть искалеченному уму былую остроту. Судя по записям, Энтони терзало всепоглощающее чувство вины за то, что он выжил, а другие погибли; от его писем потерянному другу Говарду у Сэди защемило сердце. Простые, точные описания того, что значит жить, как называл Энтони, «по ту сторону полноценности», чувствовать, что жизнь – незаслуженный дар, полученный за счет других. Было тяжело читать о благодарности, которую Энтони испытывал к Элеонор, и о стыде за себя, но еще хуже были завуалированные описания ужаса, что он случайно навредит самым близким и любимым людям.