Он говорил, кротко улыбаясь, не замечая насмешливых взглядов, не слыша злых голосов: «Что он — псих или сука?»… «Хлебнул на копейку, а выгребывается на рубль, пидер верноподданный!»… «Чего ты свистишь, фрей небитый! Если кто дунет, что ты здесь одеколон сосал, тебе и Сталин не поможет».
— Товарища Сталина я люблю с детства. Уже школьником, можно сказать, его боготворил. Читал, видел в кино, слушал по радио и лично видел три раза — на демонстрации. Он стоял на Мавзолее — улыбался, махал нам. В годы войны все его речи, все приказы читал-перечитывал от слова до слова. Я тогда студентом был. Просился на фронт — не пустили. И здоровье никудышное, и близорукость минус двенадцать. И радиоинженеры нужны. Я тогда полюбил его еще сильнее. Ведь это он спас Москву, спас Россию и весь мир. Люблю его, как родного отца. Нет, пожалуй, больше… С моим покойным батюшкой у нас были сложные отношения. Он в свое время крепко выпивал и, случалось, бил и меня, и даже маму. Хотя интеллигент был. Чистейшей души — бессребреник. А когда и я с водочкой познакомился, он меня больше всех корил, ругательски ругал. Любил я его, конечно, любил и уважал, но видел теневые стороны. А товарищ Сталин — свет без тени, чистый свет мудрости и добра! И так за него иногда тревожно — что не жалеет он себя, не бережет. Он-то ведь один, а врагов не счесть… Выпьешь, вот как сейчас, и вдруг страх возьмет, прямо за горло хватает: вот я тут жизни радуюсь, прохлаждаюсь, а он там в Кремле, неутомимый, неустанный, сил своих не щадит, за все, за всех душой болеет. И может быть, в этот миг враги к нему подбираются, и уж конечно где-то орудуют заговорщики, тайные злоумышленники… Года два назад, в компании друзей, вот так же разговорились, — выпили изрядно, и — верьте, не помню даже, как именно, — оказался я на Красной площади… Потом уже мне рассказывали, что стучал в Спасские ворота, плакал и просил пустить к товарищу Сталину, хочу сказать ему, как люблю, как тревожусь. И слезно упрашивал солдат, чтобы лучше его оберегали… Они забрали меня в свою караулку в башне. Наутро проснулся — ничего не помню и не пойму, где нахожусь… Они проверили документы, позвонили ко мне на работу. Потом пришел полковник — серьезный такой, корректный. Расспрашивал обстоятельно, кто, откуда. Никаких протоколов, только его адъютант что-то записывал. Под конец он пожурил меня строго — не годится и даже непристойно среди ночи пьяным пробиваться в Кремль… Да ведь я и сам понимал. Стыдно было так, что и слов не найти. Извинился. Обещал…
Но прошло несколько месяцев, и приключилось то же самое. И опять я себя не помнил… Проснулся в милиции — в районном отделении по месту жительства. Паспорт с собой был. Милицейские начальники разговаривали уже не слишком любезно. Грозили отдать под суд, лишить прописки, выселить из Москвы… И на работе были неприятности. Вызывали в спецчасть, в отдел кадров, на заседание месткома… Но что я мог им сказать, кроме того, что люблю товарища Сталина всей душой… А как известно, что у трезвого на уме, то пьяный и выбалтывает. Разумеется, я признавал недопустимость своего поведения, каялся — искренне каялся… Но прошло еще меньше времени… В октябрьские праздники продрог я на демонстрации. Охрип, — мы много пели, «ура» кричали. Весело было. Дружно. Зашел потом к приятелю погреться. Твердо решил, приказывал себе: две стопочки, не больше. И помню хорошо хотел сразу же домой ехать. Но в метро не пустили — заметили, что под хмельком… А что дальше было, не помню. И проснулся уже в боксе — на Малой Лубянке…