— Я вольная птица, — гордо говорил он.
Внезапно с Мангазеи ударило ветром. На крыше Дома культуры что-то захлопало, а вертушка над кузней, словно этого только и ждала: так замоталась и засвиристела, что казалось, ещё немного, и она, сорвавшись с шеста, улетит воробьём в небо.
— А она-то здесь зачем? — спросил Андрей.
— А интересно, — ответил мужичок и, задрав в её сторону голову, весело осклабился.
Вдруг лицо его озарилось внезапно нахлынувшей радостью.
— Идё-от! — подмигнул он Андрею и мотнул головой в сторону идущей к магазину тётки с таким крупным лицом, что вывернутые вперёд губы казались двумя большими пельменями. Когда тётка поравнялась с ними, мужичок кинулся к ней и с наигранной на лице радостью сообщил:
— Анна Ивановна, а ко мне братка приехал.
— Какой ещё братка? — выдавила через нижнюю губу Анна Ивановна.
— А вот! — схватил мужичок Андрея за руку. — Он самый! Ивахой звать!
— Ну, и что? — не поняла Анна Ивановна.
— Как что?! — удивился мужичок. — Встретить надо!
— Ну, так и встречай! — отрезала Анна Ивановна и, после долгого копания в замке, открыла дверь магазина и скрылась в нём.
— И не таких брали! — кинулся за ней мужичок.
Вернулся он из магазина с бутылкой водки.
— Идём, засандалим! — потащил он Андрея в кузню.
Представился мужичок Елеской. На закуску из кармана фуфайки он достал луковицу.
— Сгодится, — сдувая прилипшие к ней крошки хлеба, сказал он, и с хрустом раскусив её пополам, одну половинку положил перед Андреем.
Выпив, неожиданно спросил:
— А бабу хошь?
Андрей от бабы отказался.
— А зря, — не понял его Елеска. — С ними интересно.
Допив водку, вышли из кузни покурить. На небе уже светило солнце, казалось, оно не плывёт по нему, а крадётся рыжей кошкой. Из тайги несло прохладой и терпким запахом хвойного опада. На Мангазее весело звенели перекаты, и если бы всё ещё не очнувшийся от сна посёлок да не копошащиеся в мусоре, рядом с кузней, грязные вороны, могло показаться, что лучше этого места ничего нет на свете.
— И чего спят? — сплюнув в сторону посёлка, недовольно пробурчал Елеска. А когда бросил в копошащихся ворон камень, они даже не обратили на это внимания. — Вот стервы! — выругался он.
Странно, но от водки Елеска не стал весёлый, а, казалось, даже был недоволен тем, что её выпил. Плутоватое выражение лица сменилось на кислое, в глазах навыкате появилось что-то по-коровьи грустное.
— И чего спят? — недовольно повторил он и, присев на свой деревянный обрубок, тупо уставился на вертушку.
— Крутит, стерва! — плюнув в её сторону, сказал он.
А посёлок и на самом деле, как вымер. Даже дыма из печных труб, появившегося утром, не стало видно. Похоже, хозяева топили утром печи не затем, чтобы в уюте и хорошем настроении начать день, а просто потому, что за ночь избы выстыли, и чтобы совсем в них не околеть, сунули они в свои печи по охапке соломы, подожгли её, и снова с головой укрылись под одеялами. Так как не стучали при этом двери, и не было слышно ничьих голосов, видимо, и по малой нужде после долгого сна сходили они в свои помойные вёдра.