Из Калифорнии он тоже приезжал, но это уже на похороны Алексея Ивановича. А умер Алексей Иванович, хоть врачи и сказали: от сердечной недостаточности, на самом деле, как понимала Дуся, оттого, что он сам не захотел жить. Сердечная же недостаточность, которой он никогда в жизни не страдал, пришла уже перед самой смертью.
А всё началось, казалось бы, с малого. Когда проводили Леночку с Элей, Алексей Иванович сказал: «Ну, вот и всё». «Что всё?» — не поняла его Дуся. Алексей Иванович подошёл к окну, долго в него смотрел, а потом, не оборачиваясь, тихо произнёс: «Всё, мать. Своё мы с тобой сделали. Ивана подняли, а из Кольки всё равно толку не будет». «Ну, это ты брось!» — рассердилась тогда Дуся. И стала убеждать его в том, что и в их жизни осталось много такого, за что можно ещё держаться. «А Леночка, а Эля, — перечисляла она, — да и Ванечка скоро вернётся, и Коля, погоди вот, исправится». Алексей Иванович молчал. Конечно, Дуся понимала, у всех, кого она перечислила, уже своя жизнь, и к ней они с Алексеем Ивановичем имеют отношение, в котором и содержится-то одно лишь родительское почитание. А жить они, эти молодые, что им не говори, всё равно будут по-своему. Ведь это только дети считают, что родители правы, а молодые — у них своё на уме и никто им не указ. Правда, состарившись, и они хватаются за голову: ох, а ведь родители-то были правы, по-ихнему-то было бы лучше, да поздно: и их, этих родителей, из могилы уже не поднимешь, не покаешься, да и самим уж пора в неё собираться.
Дуся понимала и другое: имей Алексей Иванович прежнюю, в экспедиции, работу, не был бы он в таком настроении. Да где она, эта экспедиция? Ликвидирована она по указанию сверху. Кому-то там пришло в голову, что золото добывать на Колыме невыгодно, выгодней его завозить из-за границы, да и вообще, оказывается, всё, что делалось на этой Колыме при коммунистах, было большой ошибкой. Дуся этому не удивлялась, время тогда было такое: всё, что шло от коммунистов, рубилось под корень, а само слово коммунист было ругательным. Вот тогда-то Федора и выбросил из кармана свой партбилет. К Алексею Ивановичу, не выбросившему его, он перестал ходить, правда, когда ему не повезло со свиньями, он наладился к нему снова. «А я к тебе, Алексей Иванович, покалякать», — как ни в чём не бывало, говорил он с порога и бесцеремонно шёл в переднюю.
В то время Федора переживал не лучшие дни в своей жизни. Он был обижен на всех за то, что его в перестройке по-настоящему никто и не заметил. Оказалось, что до его борьбы с коммунистами, когда он своей пионервожатой прожигал платья папироской и в комсомольском хоре пел не со всеми в голос, никому нет дела, а тот коммуняка, которого на собрании он так отбрил, что у него отвисла челюсть, уже был фигурой областного масштаба. Никто не заметил и как он выбрасывал свой партбилет, а когда у него стали дохнуть свиньи, над ним все смеялись. Затаив на людей злобу, он стал делать им мелкие пакости. Вот и сейчас, с Алексеем Ивановичем. Словно вынюхивая, есть ли у Дуси выпить, он покрутил носом, недовольно крякнул и спросил: «Алексей Иванович, ты как кумекаешь, чем всё это кончится?» «Что всё? — не понял Алексей Иванович. Подмигнув Дусе, словно своей сообщнице в предстоящем с Алексеем Ивановичем разговоре, Федора ответил: «Ну, взять, к примеру, тебя. Вот раньше — ты всё по кабинетам да по президиумам, к тебе — и не подходи, а сейчас сидишь, и меня, таракана мелкого, слушаешь, ну, а что дальше?» «Что дальше?» — опять не понял его Алексей Иванович. «Ваньку-то не валяй! — рассмеялся Федора. — Валять-то его — и я во как умею! Ты мне ответь: тогда — я под тобой, сейчас — однова, в одних дураках ходим, а дальше? Что, ты подо мной ходить будешь? А? — и, рассмеявшись, добавил: — Не-е, и ты, и я — обое сейчас никому не нужны».