— Ну, я бы этого никогда не потерпел!
Прямых намёков, что надо подстроить Егору, Фестивальный бичам не давал, но, провожая их, всегда говорил:
— Не боись, ребяты! Здесь: закон — тайга, прокурор — медведь!
Бурова Фестивальный к себе не приглашал, но однажды, уже поздно вечером, когда все в посёлке спали, пришёл к нему сам.
— Чего тебе? — встретил его Буров.
— Покалякать надо. Дело есть, — ответил Фестивальный, потирая с мороза руки.
— Калякай, — разрешил Буров.
Словно подкрадываясь. Фестивальный приблизился к столу и выставил на него бутылку водки.
— Сгодится, — сказал Буров.
— Сухая ложка рот дерёт, — хихикнув, согласился с ним Фестивальный.
Когда выпили, Буров спросил:
— О чём калякать хотел?
— Да знаешь, Иван, может всё это пустое, одни разговоры, но, как говорится, дыма без огня не бывает, — начал Фестивальный.
— Говори, — прервал его вступление Буров.
— Да что говорить, — продолжил Фестивальный, — мне-то оно надо, что зайцу пирамидон, а тебя это касается.
— Ну! — поднял голос Буров.
— Да слышал я, Егор Толмачёв треплется. Правда, пьяный он был. Верить-то этому как? Хотя и кто его знает! Не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
— Слушай, — вскричал Буров, — перестань веники жевать. Говори по-человечески.
— Во, я и говорю, — заторопился Фестивальный, — пьяный Егор говорил, что ты, Иван, в бегах от власти, и поэтому у него на крючке.
— И что?! — спросил Буров.
Фестивальный растерялся:
— Да я так, на всякий случай, Иван. Мне-то до этого — дело десятое.
— Ну, так и кати отсюда! — выпроводил Буров Фестивального.
Наконец, в одном из трезвых разговоров с Калашниковым до Егора дошло, что дела на его Отрожном идут плохо, но его это только разозлило.
— Я покажу им! — кричал он. — Они будут жить по-моему!
Провожая его, Калашников сказал:
— Егор Кузьмич, не поймёшь, что не то делаешь — ты обречён.
— Ну, это мы ещё посмотрим! — крикнул на прощанье Егор и хлопнул дверью.
После этого он совсем озверел и пить стал ещё больше. В ответ на это люди его возненавидели, и если к кому-то он шёл в дом, от него закрывались.
— Я пок-кажу вам! — кричал он на улице, когда был пьяным.
Отдыхали от него, когда он уходил в запои. В них он запирался в своём доме и никуда не выходил. Однажды, когда запой перевалил на вторую неделю, у него взломали дверь, но дома его не оказалось. Нашли его на реке, вмерзшим в прорубь, в которой бичи ставили свои сети для подлёдного лова рыбы. Сам ли он в неё бросился, помог ли ему кто-то в этом, никто не знал. Похоронили его рядом с женой и сыном. На кладбище баба Уля плакала, Верка, видимо, отплакав своё ночью, молчала, а бичи, успевшие хорошо выпить, зарывая могилу, мешали друг другу. Калашников со сморщенным в плаксивую гримасу лицом, сгорбившись, стоял в стороне. Бурова на кладбище не было.