— Алан, вот новая версия Сабины, добавь ее к остальным, смешай хорошенько, прижимай к ним, когда будешь обнимать ее, держи их в руках всех сразу, а иначе, будучи самостоятельным, каждый образ заживет своей собственной жизнью, и уже не одна, а шесть, семь, восемь Сабин будут идти в унисон, благодаря огромным усилиям синтеза, иногда отдельно, одна последует за низким грохотом барабанов в леса черных волос и роскошных губ, другая отправится в Вену-ка-кой-она-была-до-войны, третья будет лежать рядом с сумасшедшим юношей, а еще одна — открывать материнские объятия навстречу дрожащему от страха Доналду. Было ли преступлением пытаться выдать каждую из Сабин замуж за отдельного супруга, подбирать каждой по очереди отличную жизнь?
Ох, она устала, но вовсе не из-за потери сна или чересчур утомительных разговоров в прокуренном помещении, или уклонении от карикатуры Джея, или упреков Мамбо, или подозрений Филипа, или из-за того, что Доналд своим детским поведением заставил ее почувствовать себя в тридцать лет бабушкой. Она устала соединять эти несопоставимые фрагменты. И живопись Джея она тоже поняла. Вероятно, именно в такое мгновение изоляции Мадам Бовари приняла яд. Это было то самое мгновение, когда скрытая жизнь оказывается в опасности быть обнаруженной и ни одна женщина не в состоянии вынести осуждения.
Но почему она должна бояться разоблачения? Сейчас Алан крепко спит или тихо читает, если не спит.
Или такое сильное волнение вызывает в ней эта фигура детектора лжи, вынюхивающего каждый ее шаг?
Виновна та единственная ноша, которую человеческие существа не могут нести в одиночку.
Выпив чашечку кофе, она отправилась в ту гостиницу, где ее уже знали, приняла таблетку снотворного и укрылась в сон.
Проснувшись в тот же вечер в десять часов, она услышала из своей комнаты музыку, доносившуюся из Ночного Клуба Мамбо, расположенного через дорогу.
Ей был необходим исповедник! Только сможет ли она найти его здесь, в этом мире художников? По всему миру у них были свои места для встреч, свои филиалы, свои правила членства, свои королевства, свои начальники, свои тайные коммуникационные каналы. Они установили общую веру в определенных живописцев, музыкантов, писателей. Вместе с тем, они были людьми не ко двору, обычно дома никто не хотел их видеть, семьи отрекались от них. Но они рождали новые семьи, свои собственные религии, своих врачей, свои общества.
Она вспомнила, как кто-то спросил Джея:
— Меня могут признать, если я покажу доказательство моего вкуса?
— Этого недостаточно, — ответил Джей. — Есть ли у вас одновременно с этим желание стать изгоем? Или козлом отпущения? Потому что мы — отъявленные изгои, ибо живем так, как другие живут только по ночам во сне, ибо исповедуемся открыто в том, что другие открывают только врачам после того, как им пообещают сохранение профессиональной тайны. Кроме того, нам вечно недоплачивают: люди чувствуют, что мы влюблены в свою работу, а зачем платить человеку за то, что он и так обожает делать?