Проявивший чудеса распорядительности Истратов, поставил комендантом здоровенного пожилого фельдфебеля, вооружив его трофейным наганом и заплатив 20 рублей денег. Дела сразу наладились. На паровоз, по совету Аркадия Васильевича, фельдфебель выставил караул. В вагонах назначил дежурных, вооружив их трофейным оружием, чёрт знает, откуда взявшимся.
Офицеры сбросились и солдаты, дежурившие в вагонах или на паровозе, получали премиальные — рубль за дежурство. От желающих не было отбоя. Дабы показать себя с хорошей стороны и не лишиться денег, подъезжая к станции, они воодушевлённо палили из окон в воздух, рассеивая собравшуюся толпу, мечтающую ехать на санитарном поезде или стырить паровоз.
«Вот как может один энергичный человек восстановить ситуацию и наладить дело», — поразился Аким.
Их состав, от греха подальше, в тупик не загоняли и быстро отправляли по маршруту, везде давая зелёный свет.
Начальники станций телеграфировали в вышестоящие инстанции о поезде–нарушителе, но никто из большого начальства не верил, что раненые бойцы могут так наглеть.
«Чего–то напутали, сукины дети», — бросали в стол телеграммы высокие чины.
Волнения начинались не только на Транссибирской магистрали, а по всей России.
Полковник Акаши на совесть отрабатывал вложенные в победу Японии капиталы американских миллиардеров, поддерживая революционные партии и их газеты.
А те, в свою очередь, отрабатывая денежки Шиффа и К°, активно толкали Россию в пропасть, бунтуя рабочих, крестьян, студентов и даже военных.
13‑го июня началось революционное брожение в Одессе. Вечером 14‑го на одесский рейд пришёл восставший броненосец «Потёмкин», что очень обнадёжило взбаламученных революционерами повстанцев.
По ночным улицам, радуясь неожиданной поддержке моряков, сновали толпы народа.
Выпив с полковым доктором и надев его сюртук, бродил среди прохожих и поручик Банников.
Улицы были темны и печальны… Почему–то именно так казалось ему. Он слышал смех, бодрые голоса и даже напевы песен. Под ногами у него, нервируя и раздражая, метались две собаки, в темноте казавшиеся серыми.
«А может они и не серые? О чём я думаю, — ужаснулся он. — Ведь скоро этих людей могут убить. Их не станет… Какое–то время они будут лежать на тротуаре или мостовой… Но уже не весёлые или грустные люди… А только их тела… Останки… И ведь приказ стрелять своей роте, должен отдать я. Во время кишинёвских событий Бог миловал. Такой команды не отдавал. Если выстрелят в меня, безусловно, стану стрелять в ответ. Или, ежели бы служил в Маньчжурской армии. Но в мирном российском городе… По мирным людям… А они не думают об этом — смеются и поют…»