— Тачек пятнадцать привези и можешь домой отправляться.
Сусидко головой повел:
— Там и без меня…
Ответил он, а на лице у самого ровно никакого чувства. Глазом не моргнул — будто полностью безразлично, что у него дома творится, кто с кем…
Отошел я к Ваське, только папироску взял — в дверях человек появляется. Челита собственной персоной. С кошелками какими-то, вроде веселая.
— Здрасьте, мужички! Петю моего не обижаете? Сам-то он ничего не скажет!
Прошла к нашему столику, как к себе в квартиру, начала из кошелки свертки вынимать, бутылку достала.
— Садитесь, ребята. По Петиному паспорту узнала: родился он сегодня, мне на радость, — да от меня убежал. А я сама вот пришла!
Пить мы, конечно, не стали, а покушать покушали. В столовой работает — картошечка там у нее, лучок свежий, пахучий. Вообще боевая баба, красивая — ни годы ее не берут, ни климат северный. А Петр на нее и не смотрит — знай луком хрустит. Она возле Васьки было тереться начала — нарочно, сама на Петра выжидательно поглядывает. Он все до крохи доел, закурил, на уголья щурится. Тогда она бросила Ваську, отошла и вполголоса его так спрашивает;
— Что ж ты, Петя, даже не спросишь: откуда я среди ночи, куда сейчас пойду?
— Чего спрашивать, — отвечает, и не со злом, а даже будто с участием, — сама голова.
Вздохнула она, без слов стала собираться, будто все у них давно решено. Знавал я таких — им или всю душу до капли положь, или ничего от тебя не нужно. Подождал я ее в дверях, говорю:
— Кончай, Валентина. Хочешь человеком жить — кончай. Через тебя и он сломается.
Отвечает она словно бы с гонором:
— Ты бы за своей приглядывал!
— Ну-ну, — говорю. — Своя пакость не пахнет, чужая смердит.
Она вдруг оглянулась на меня и говорит тихо:
— Не лез бы ты, дядя Паша, в наши дела. Я-то тут — десятая спица в колесе…
И такая у самой в голосе тоска, что словами не сказать. Будто собралась она идти завтра на верную смерть. Дымно у нас в котельной, смрадно, а глаза ее хорошо видны — черные, вот-вот огнем загорятся, только слово ей доброе скажи или руку протяни. Но не загорелись они — промолчал я. Отвернулась Челита, в темноту ушла, кошелкой помахивая. «Ну, дела», — думаю.
Вернулся я к печам, а там Васька руками круги пишет, Петра горячо убеждает. Без меня хватанул, видать, косушку, стервец.
— Не хочешь сам, давай я, а? Что ж она, с-с-с… Или уйди — молодой, другую найдешь!
Петр ему отвечает рассудительно:
— Она меня за ухи из навоза вытащила, накормила, отмыла, а я бить? Не, пусть…
До тех пор разговорам о Челите я верил, но не полностью. Не сходились концы с концами — без ругани у них с Петром, без скандалов, и вдруг гуляет? После того дня она как с цепи сорвалась. Поневоле поверишь — то ночью за спиртом к продавщице стучится, то из форточки веселье на всю улицу слышно, а то и самому разнимать драку между ее ухажерами пришлось — оба из уголовников, еле ножи с ребятами отняли. Совсем испортилась баба. А Петр ушел в себя, как вода в сухой песок — слова не выжмешь. Только не видно было, чтобы горевал он очень: то жует что-нибудь, то из деревяшки вырезает, посвистывает.