Онколог втолковывает мне, что в каждой клетке сосуществует три миллиарда элементов, и утверждает, что к 2003 году генетический код будет расшифрован. Тогда благодаря лечению «на заказ» болезни будут искореняться еще до появления. Чудо генной и клеточной терапии! Молекулы можно будет исправить, и их исправят! Раковым больным будут вводить терапевтические белки, чтобы заменить неполноценные клетки!
Говоря о своих работах, исследователь оживляется. Он чуть ли не пробуждает во мне «мисс Либидо», спящую принцессу. Сколько бы я ни настаивала, сколько бы ни утверждала, что душа и тело едины, д-р Жаффе пожимает плечами. «Пациент бредит, а врач знает», — как бы говорит его улыбка. «Пишите, — советует этот душка, — расскажите о своей боли, о навязчивых идеях. Не бойтесь бояться. Если вам удастся найти нужные слова и рассказать о своем страдании, то вы будете вооружены против Болезни».
Очень умно, «мистер Вильжюиф»! Он знает, что я эксгибиционистка, и жмет на необходимость публики. Ведя дневник, я сама становлюсь публикой, более того — благодарной публикой. Ни за что не откажусь от такого удовольствия. Буду совершенно невзыскательным читателем. Со мной можно будет называть вещи своими именами. Я окуну свой рак в синие чернила.
Уму непостижимо, сколько раз больные раком могут повторять одно и то же! Они зациклены, как никто другой! Крик их души — это как кантаты Баха. Бывает, что к сорока годам женщина страдает бессонницей. Представьте же себе бессонницу женщины, больной раком. Хочется кричать, биться о стену, звать на помощь, но молчишь — стоит ли пугать соседей? Хочется кому-нибудь позвонить, но некому, ведь если бы этот кто-то был, то рака могло бы не быть. Тогда встаешь и начинаешь писать. Но как? Писание — это потребность, а рак убивает все потребности.
Оставляю позади пустоту семи несчастных лет, или 61 368 потерянных часов, и отворачиваюсь от всего этого. Больница исчезла в тумане. В очередной раз я возвращаюсь домой — салют! — белые халаты не получат меня до следующего визита. Таксист со станции «Ж-7» подбадривает меня: «У вас же не терминальная стадия. Иногда здесь садятся такие больные, что не знаешь, доживут ли они до конца поездки. Раз в месяц я езжу в Поль-Брусс — это доброе дело, но все-таки уж очень мрачная эта станция».
Я выражаю восхищение его мужеством. Он включает свет и радио. «В самом деле, когда видишь такое, то говоришь себе, что не стоит делать из мухи слона», — уточняет он, поглядывая на меня в зеркальце заднего вида. Я не хочу ни его участия, ни его жалости. «Я онколог», — сухо говорю я. Он замолкает.