Он был тупой и безвольный, как чурбак, хотя хорохорился, но так, для блезиру.
— На, змей, но гляди, времени сейчас нет, а то б голову оторвал. — Чигринцев сунул ему в карман бумажку.
— Покорнейше благодарю, аз есмь змей, упырь, сами себя сосем по капельке. — Аристов безнадежно покачал головой: — Душу, Воля, пропить нельзя, но залить можно, да-с!
Потной ладонью провел Чигринцева по лицу, но не добродушно, скорей зло, чуть толкнул подбородок, вышел за дверь и шагнул в подошедший лифт:
— Барышне скажи — велели кланяться.
Двери щелкнули. Он уехал.
— Дал? — Татьяна стояла у порога, вся дрожа от гнева.
— Куда ж я денусь, дал.
— А что он сдохнет — подумал?
— Он сейчас без опохмелки сдохнет, тебе не понять.
— Я все, Воля, понимаю. Мне одно не ясно: почему, когда плохо, когда горе, заявится такой вот Аристов, и его еще пожалей. Почему всегда на Руси надо кого-то жалеть?
— Не знаю, — честно признался Чигринцев.
— А я знаю, — Татьяна даже топнула ногой, — потому что в этой стране жалость все заменяет. Все через жалость, и в этом болоте я больше не могу жить. Как только с отцом решится, уеду — к Ольге, куда угодно.
— Тут тебе Аристов — пара, он того же мнения, — не выдержав, пошутил Чигринцев.
Татьяна хмыкнула, обиделась и всю дорогу до дома молчала. И по пути в аэропорт разговаривала только с Ольгой. Зная наверняка, что она остынет, Воля посадил на переднее сиденье Ларри. С ним всегда было легко и просто.
11
Лариоша, как часто звали его свои в России, был, несмотря на стопроцентное русачество, истинный американец. Здоровый, большой, пунцовощекий, неунывающий на людях и до смешного часто жалующийся на депрессию в интимном семейном кругу. Американская депрессия — вид особой грусти, усталости, минутного разочарования — не имеет никакого отношения к клиническому российскому заболеванию и водкой не лечится; воспитанная в протестантском изоляционизме душа сама находит выход из тупика одиночества.
Вот и сейчас, покидая Россию, Ларри был сдержан и угрюмо хмурил чело. Поначалу говорили мало. Татьяна с Ольгой сидели обнявшись на заднем сиденье, щека к щеке. Воля не стерпел, первым нарушил гробовую тишину:
— Что, Лариоша, невесел? Радоваться, конечно, нечему, но переборем, так?
— Да, Воля, всем теперь будет тяжело, пойми, нам надо ехать — студенты ждать не станут.
— О чем ты? Я все понимаю.
— Не в одной Татьяне дело. Каждый раз, когда я уезжаю отсюда, грустно. — Ларри так беззащитно и искренне взглянул, что ясно было по лицу, как ему плохо. Откровенность только усугубляла задушевное признание.
— Приедете, в первые же каникулы прискачете назад, я вас знаю.