— Нет, нет! Я не убийца!
Музыканта до этого никто и никогда не бил. И в своей жалобе на имя Генерального прокурора он не ненавидел следователя, — просто написал, что его тут не били, опустив и первый, и второй, и третий случай, когда его били.
Его ударили еще в камере № 11. Когда Гладкий и Пестун повалили охранника, пытаясь завладеть его ключами, чтобы проникнуть в комнату свиданий, а оттуда выбраться в город, отхаркиваясь кровью, Музыкант приподнялся и сказал им:
— Теперь-то нас расстреляют и в самом деле! Пустите его!
Гладкий на тот час справился и с одним, и с другим вертухаем, а Пестун подошел и тяжело ударил Музыканта в живот ногой.
— Ты, ссыкун! Заткни поддувальник!
Потом он и не пикал. Все, что происходило потом, его вроде не касалось. Потому, может, Гордий и добивался впоследствии замену вышки Музыканту.
Попытка побега не увенчалась успехом. Когда по кривым коридорам тюрьмы протопали кованые каблуки десантных сапог, Музыкант еще не дышал. Тот же следователь через несколько дней ехидно заметил:
— В рубашке ты родился, Музыкант! От испуга в штаны наклал!
…Дмитриевский обхватил свою лысеющую голову руками и закачался из стороны в сторону.
— Успокойтесь, — посоветовал Гордий. — Я вас прошу, Дмитриевский, успокойтесь!
— Да, да, да! — сказал тот. — Я успокаиваюсь… Далее там следуют слова… Я их написал после слова стопроцентно… Уж каким образом моя вина доказана, не представляю себе… Как только я отказывался от своих показаний, выдуманных показаний, и доказывал свою правоту, мне говорили, что я не раскаявшийся лжец. Раскаиваться же мне не в чем. Я ведь не совершал никакого преступления…
— …Я жил в Англии, понимаешь! Морячил… Однажды напился и отстал. Они меня перепутали с кем-то и, понимаешь, втолкнули в камеру к насильникам. Сидят, понимаешь, они там отдельно. Чтоб чего такого не случилось. Там своя падаль насильника может укокошить. А я тогда никого не кокошил. Просто врезал и упал под калитку какую-то. Ну они меня и попутали. Оказывается, в районе том насилка была. А я перед тем, как отключиться, со шлюхой валандался. Секс налицо. Они меня и забрали, на руках оковки — щёлк! Я мычу, ничего сказать ни по-русски, ни по-ихнему не могу. — Это шептал ему один в камере, уговаривая сознаться.
— Понимаешь, Музыкант! Ты можешь тут не скрывать… Если трахнул, говори! Убил… Одной сукой на свете меньше будет… Чё она, не давала, что ли, что ты ее задавил?
Музыканта тогда следователь в третий раз стукнул ниже живота.
— Дрянь какая! Ему толкуешь, чтобы признался, а он на своем стоит!