– Мне что же, надо было скопцом себя сделать, чтобы я смиренно в рай вошел?
– А может и скопцом, – Виктор хитро подмигнул. – Оскопить себя в угоду богу – тоже дело! Многие на то идут…
– А зачем тогда пенис? Зачем Господь его дал? Искушать, но не позволять? Побуждать, но наказывать при этом? Это же какой-то делирий…
– Молчи, прелюбодей, уж больно ты речист стал не по чину. Так вот, Володя, открою тебе еще одну тайну. Прелюбодействуют многие. И женам изменяют – и раз и два, и по пятьдесят раз иные. И любодействуют с фантазией, не скрою. С изысками – иные любят истязать плетьми себя и любовниц, другие ползать на коленях, есть те (и оных немало!), кто задние оходы чтит более естественных, богом предназначенных, женских врат. Содомиты, как ты их назвал. Есть устами любовь творят, есть даже группами греху предаются – компаниями, так сказать! – Виктор хмыкнул. – Право дело, я обожаю подобные спектакли. Иные так слаженно выходят: у каждого участника своя роль, своя партия, причем не последняя…
– А разве у плотской радости могут быть запреты? – спросил Владимир, будто вспоминая что-то.
– Знаешь, здесь столько разных оговорок, столько спорных моментов. Каждый случай разбирается индивидуально. Мэтры закрывают глаза на многие плотские шалости человека, если он при этом каялся не единожды, муки совести испытывал и, наконец, просто влюблен был, хоть на короткое время. Любовь человеческая – вещь уникальная. У нее энергия такая, что никакое чувство с ней по силе не сравнится. Этот вопрос всегда более других разбираем. Приведут иную грешницу на Суд. Обвиняют в любодействе, картинки похотливых деяний ей в нос кажут. Многих грешных деяний. Журят, стыдят. Казалось бы – какие тут могут быть сомнения, али оправдания? Душа должна быть отправлена в нижние пределы. А дурища эта падет на колени и как начнет слезьми уливаться – дескать, не виновата, потому что любила всех этих окаянных мужиков. Да так любила, что себя не помнила. Просит простить ее любвеобильную, грешную душу.
– И что, прощают?
– Представь себе, прощают и довольно часто. Создатель видит каждую душу насквозь. Видит, что хоть и любодействовала, но и вправду любила. Да страдала от обид. Страданиями оными и очистила себя… И, вообще, душа добрая, не пакостная. Каялась, и не раз. Нищих привечала. Соседкам зла не желала. Козней от зависти не творила. Порчи на скотину не наводила. Вот и прощают.
– А отчего же меня не простили? Неужто я злой был ко всем?
– Не ко всем. Но любить ты, Владимир Иванович, никого не любил по-настоящему. И в этом – правда! Я таял от твоего цинизма и жестокости твоей. Скольких ты соблазнил, развратил и бросил? Помнишь ли Олюшку, что шастала за тобой как собачка, любила тебя больше жизни? А ты что сделал с ней? Побаловался и продал другому барину, бывшему поручику драгунского полка. Помнишь ли Елену, невесту Игната? А Лушку, любовницу твою верную? Не ее ли ты велел высечь у позорного столба, зимой, да на морозе? Не ее ли отдал в солдатские казармы? А знаешь, каково ей там было? – Виктор нахмурился. – Да, глупая и вздорная она бабёнка. Да, похотлива не в меру. Да, опостылела тебе. Ну что с того? А только, достойна ли участи таковой? А кастрат твой несчастный, его как ты бросил! Он-то, где? – Виктор помолчал с минуту. – Видал я бедного турчонка на дороге пыльной – в грязи валялся голодный, холодный, оборванный по папертям подаяние просил. Ему-то каково в России чужой? Он для всех – «зверушка неведома», «обезьянка заморская».