[21] ждет с белыми крыльями, будто лебедя…
Княжич искоса посмотрел на воина, тот — на княжича, и лисята, забыв про перепелов, сорвались и дунули в перелесок, спасаясь от страшного человечьего хохота, раскатившегося по всей округе.
Воин радовался: княжич смеется вместе с ним, а смеются только живые. И увидев, как вила взмахнула крыльями от чудских болот до самого Дикого Поля, он бросил поводья и устремился вверх по склону пологого холма, прямо по густой и высокой, отяжелевшей от холодной влаги траве. Кобылица со своим малым припустили за ними вдогонку.
Княжич, не видевший никакой вилы, невольно поддался порыву, и на вершину возвышенности поспел вместе с воином в тот самый миг, когда первый солнечный луч вспыхнул над волнами самых далеких лесов и небесным благословением позолотил землю.
— Первый свет — первый поклон твой, внук Сварогов, — часто дыша, выговорил Брога.
Он опустился на колени и раскинул руки.
Как раньше, в детстве, княжич прищурился, рассыпав солнце пучками огненных стрел, и так же невольно, шепотом, стал повторять за Брогой древнее славословие солнечному божеству.
И вдруг опомнился, и широко раскрыл глаза, и воззвал к Богу небес и земли по-эллински:
ОТЧЕ НАШ, СУЩИЙ НА НЕБЕСАХ,
ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ…
На последних словах молитвы уже не хватило силы сдержать поток света. Княжич опустил веки — и золотой круг остался висеть перед его глазами в багряной плоти предвечного Хаоса.
Стоило вновь открыть глаза, как посреди лугового простора появился град, окруженный белокаменный стеной, а в его сердцевине, в самом кремнике — белый храм с крестом на таком же пологом, как этот холм, золотом куполе.
Каждый видел свое.
Брога — то, что заповедали видеть своим потомкам древние пращуры. Пред тем, как покинуть явь, они холодеющими пальцами перебирали, не поднимая век, свою дорожную поклажу, уже пахшую землей, и вещали в предсмертных снах о мутных глубинах нави и о прозрачных, как слово изреченное, высотах прави[22]. Об оке Даждьбожьем, что, видя мир, оживляет его, не различая слезы и дождевой капли, горячей струи крови и весеннего ручья, первого снега и погребального пепла.
Княжич Стимар видел только свой замысел, заповеданный ему в Царьграде человеком, более далеким по крови, чем самые украинные роды, уже смешавшиеся на одну треть с хазарами, на вторую с уграми, а на последнюю — с кочевыми степняками, кровь которых по цвету и запаху похожа на сгоревшее поле пшеницы.
Он уже принялся возводить вторую стену, ибо град его стремительно ширился, прорастал улицами и посадами по холмам и равнинам куда быстрее весенних трав, когда воин Брога из Собачьей Слободы посмотрел на княжича и напугался в третий раз.