— Мелешь, брат, сдуру-перепугу! — возмутился наконец Коломир. — Я — старший. Моя воля и — отца. Вира полная — за жизнь Богита и твою великую обиду.
По его черной тени, с темени до ног, как по головне, побежали искры-огоньки.
— Нет моей обиды на чужих и не было, брат, — все перечил старшему последыш. — За Богита взял. А коли за меня вира — дочери Лучиновы, тогда — не было обиды и не будет виры. Моя воля.
— Воля отца нашего, князя-воеводы, — грозно, чередом по одному отдал Коломир брату такие тяжелые слова, что просел между ними воз и треснули под возом колеса.
— Меня ныне отец назвал князем, как и хотел того издавна, — не принял княжич слов брата, а кинул в него свои, как кидал василевс свои несчитанные монеты в толпы цареградских нищих. — Брат, пришел мой день. Здесь и отныне воля моя. Велю тебе: оставь!
Зафыркали и попятились наконец от Стимара северские кони.
Коломир молчал, становясь перед глазами Стимара все меньше, будто так и прогорал углем.
— Отец нарек тебя князем? Ныне? — едва слышно пробормотал он, отступая на шаг к огню.
— Как из-под чужой земли достал меня заново, так и нарек! — прокричал Стимар через воз, будто через широкую межу.
Старший брат еще дальше отступил, да вынул меч, сразу налившийся малиновым жаром.
— Не в себе ты, брат… хоть и князь отныне, — донесся от огня голос Коломира, похожий на уже остывавшие угли. — Чтобы с боя добычу оставлять — не было никогда на Поле такого обычая. Для тебя старался, молодший. Только вижу — лучше б на месте их попортил да бросил.
Он махнул мечом издали, отсекая свою собственную, ни на что не годную на том месте злость, да только вместе со злостью попалась ему под руку Исет на своем невидимом жеребце, носившем ее кругами по всему свету.
Она вскрикнула и повалилась перед Стимаром с разверзнутым не вдоль, а поперек чревом. Полилась из нее кровь в обе стороны, на запад и восток, гася на возу сновавшие по чужой добыче искры.
Закричали-заголосили живые сестры Исет, которых далекий меч достать не мог.
В единый миг ярость остыла в Стимаре и легла, как холодная шерсть, а того, второго, кто пришел в нем из Царьграда, тотчас охватил страх. Того, второго, рассудительного ромейского Стимара-Стефана, принялась вдруг самого распирать изнутри неведомая, неудержимая сила, имени которой не было. Не успел тот, второй, предупредить о своей беде Стимара. Не успел и сам Стимар услышать в себе его страх.
Неведомая, безымянная сила разорвала того, второго, и весь его страх, как поднявшаяся вода разрывает лед.
Неведомая, безымянная сила в единый миг наполнила княжича всего — по самое темя.